Без четвертой стены - [34]

Нет, Ксюша была не такой. Одна мысль, что ее товарищи мыкаются где-то, отказавшись от уюта, удобств, имея за душой лишь веру в истинное воскресение своего театра, — одной лишь этой мысли достаточно было, чтобы иного выбора не знать. И видимо, те же необъяснимые женские импульсы владели ею, когда она поверила в высокие помыслы Красновидова и безоглядно бросилась во все тяжкие за ним, как никто, может быть, убежденная в успехе дела.

Петр Андреевич — тот страдал за всех. Видел он, как угрюмо смотрит из-под припухших век совсем переставший улыбаться Красновидов, как морщится все время, ровно щавеля наелся, Лежнев. Ангелина Потаповна не раз подходила к Рогову с жалобами на неустройство:

— До каких пор я буду варить Олегу еду на его письменном столе? Сколько нам еще бить баклуши? Мне уже не на что купить к обеду мяса. Что же нам тут, помирать с голоду?

Олег Борисович обложился книгами, целыми днями писал, скомканные листы черновиков валялись всюду на полу. Ангелина поссорилась с мужем, спала без просыпа.

В номер Красновидовых постучалась Шинкарева. Вызвала Олега Борисовича в коридор: не хотелось будить Ангелину Потаповну. Он вышел в шлепанцах на босу ногу, взъерошенный, злой. Посмотрел на Ксюшу, а она дышит как после долгого бега, глаза смотрят жарко и переменчиво: то искристо и светло, то вдруг притухают, затуманиваются. На голове легкая косынка, а из-под нее текут волной на плечи русые пряди волос.

Посмотрел Красновидов на Шинкареву — и слетели с него и хмурь и одурь. Спросил негромко:

— Откуда это вы, Ксюша?

— Больше не могу…

— Да вы пройдите, что же так, в коридоре.

— Нет, нет, только на два слова. Ну, что же мы все сиднем-то сидим?! Нет, что ли, в Крутогорске советской власти? Давайте соберемся все и пойдем… ну, в горком, в отдел культуры. Пока остальные подъедут, мы тут хоть чего-то добьемся. Хватит играть в ожиданки. Можно, я поговорю с Петром Андреевичем? Он здесь всех знает.

Ксюша взяла его за руку.

— Ну хотя бы посоветоваться, поставить их в известность, что у нас затруднения, организационные, хозяйственные.

— Верно, Ксюша, верно. Но об этом все знают. Есть, видите ли, такие вопросы, что… Завтра у нас какой день-то?

— Вторник.

— Вот завтра, пожалуй, после обеда и отправимся. Возьмем Лежнева, Рогова.

— И Могилевскую.

— Да, да. И вас.

— И Эльгу Алиташову. Из роговского театра. Она очень активная.

— И Алиташову.

— Ну и хорошо. И взбодритесь! Посмотрите, сколько солнца на улице, а вы… До свиданья.

И она пустилась вниз по лестнице. Красновидов вернулся в номер. Сел за стол. Смотрел на спящую Лину, а перед глазами струились, меняя цвет и спадая на плечи, пряди Ксюшиных волос.

День был погожий, солнечный. От выпавшего так неожиданно снега не осталось и следа. Рогов и Красновидов шли в театр на беседу с труппой. В пальто было жарко, Красновидов снял его, перекинул через плечо. И Рогов расстегнулся, шагал, мурлыча что-то себе под нос, наслаждался весной. За три-четыре года после того, как он вышел на пенсию, оставил театр и приехал сюда, окруженный природой и своими земляками, Петр Андреевич стал истым сибирским аборигеном. Речь его упростилась, перестала быть подчеркнуто выговариваемой и круглой, появилась в ней медлительная плавность, в говоре встречались чисто сибирские слова и пословицы. Глаза подобрели. Лицо, отвыкшее уже от грима и наклеек, исстеганное ветрами, искусанное морозами, побронзовело и освободилось от профессиональных морщин около носа и меж бровями. Ни волоса седого, ни взлиза на лбу, ни сутулости. А Петру Андреевичу уже на седьмой десяток перевалило.

Сколько ни внушал Петр Андреевич Красновидову, что встреча с коллективом будет выглядеть ни больше ни меньше чем беседа любителей с мастером, Олег Борисович интуитивно чувствовал, что все получится куда сложнее. Он рассуждал так: фактически, да и юридически, встреча эта — не что иное, как своего рода агрессия.

— Петр, — Красновидов остановился, разговаривать на ходу он не мог, — ты прости меня, но я вот сейчас иду и думаю: а ведь от всей этой затеи самолюбие твое, должно быть, ущемлено.

— Чем? — удивился Рогов.

— Идем мы на встречу с труппой… — Красновидов подыскивал слова. — Объявим ей приговор, и фактически это перечеркивание всех твоих заслуг. Так я говорю?

— Нет, не так. Ты эту свою щепетильность брось, а то осержусь. И чем ты меня ущемляешь? Тем, что создаешь в городе профессиональный театр? Этим?

— Нет, тем, что разрушаю твой театр.

Рогов развел руками.

— Мой, твой! Нашел собственника. Прекрати ты свои реверансы.

Они вошли в театр.

Собрались в зрительном зале. Занавес распахнут, он словно демонстрировал, что спектакля сегодня не будет, — все настежь. Зажгли большую люстру, и неосвещенная сцена отодвинулась куда-то вглубь и сейчас была похожа на темную, дышащую прохладой пещеру, манила таинственностью и смесью тоже манящих запахов, каких нет нигде в мире, кроме как на театральных подмостках; на сцене что-то тенькало, шуршало, потрескивало. И казалось, кто-то невидимый протяжно, с хрипом вздыхал, тоскуя. А в зале было светло. Партер, чудилось, хранил еще на своих креслах тепло зрителей и в предожидании звонка, первого звонка, приглашающего почтенную публику войти и рассаживаться, затих в торжественном безмолвии. Ни шороха. Ни звука. Полная тишина, строгая, храмовая, необъяснимо магически действующая на актера всегда, когда он готовится к выходу перед спектаклем.