Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают - [86]

Фишкину, который тоже посещал курс Жирара, приснилось, что он избил Матея в драке из-за османской оккупации Балкан. Фишкин ударил Матея по лицу, у того носом шла кровь, а он все повторял: «Мы никогда не забудем».

Мне приснилось, что мы с Матеем – в Конье, в Розовом саду, где полчища паломников заполнили все пространство. Матей хочет войти в мавзолей Мевляны Руми, и меня охватывает необъяснимый ужас. Я пытаюсь его отговорить, но он ускользает в толпе. Я бросаюсь за ним по лестнице, но внутрь войти все равно не могу – у меня нет косынки. Я прошу смотрителя дать одну из косынок, которые они держат для туристок. В суматохе я формулирую свою просьбу, забыв о дипломатии и не пытаясь скрыть, что моя цель – не воздать дань уважения Руми, а вытащить друга. Смотритель выпрямился.

– Если ты действительно хочешь войти, – сказал он, пряча взгляд, – то должна сказать одну вещь: знаешь ли ты разницу между Богом-Отцом и Святым Духом?

Я ответила, что знаю.

– Да? Тогда тебе сюда нельзя.

– Но… но саму разницу я не знаю. В смысле, мне лишь известно, что это – две отдельные составляющие Троицы и что Троицу называют божественной сущностью… Слышала, даже у католиков это считается великой тайной. В общем, так: если мне нельзя войти, – добавила я, – вам определенно нужно кого-то туда отправить и вывести оттуда моего друга, поскольку кто-кто, а он уж точно знает разницу между Богом-Отцом и Святым Духом.

– Меня это не касается, – ответил смотритель, загораживая проход. Я пыталась заглянуть ему через плечо, но увидела лишь гробницу, накрытую зеленой тканью.

Матей провел все лето в Хорватии, и я смогла выкинуть его из головы. Вообще-то я стала встречаться с Максом, одним из его лучших друзей, глубоко убежденным, что мы созданы друг для друга.

– Думаю, это иллюзия, – сказала я Максу, когда он поделился своими соображениями. – Я не могу излечить твой метафизический голод. – Но в глубине души я не смогла отвергнуть его небезразличие ко мне, которое потом и впрямь оказалось любовью.

Тем не менее, когда в сентябре возобновились занятия, выяснилось: Матей живет в том же доме с одноместными комнатами для студентов, что и я; мы тут же взялись за старое: проводили несколько ночей в неделю вместе, полночи не спали, беседовали о Прусте (которого тогда оба читали впервые) и делали друг другу сентиментальные заявления.

– Кем мы станем? – помню, спросила я.

– Ты будешь писательницей, – ответил он.

– А ты?

– Обо мне не беспокойся.

Та идея, что я пала жертвой Матеева онегинского байронизма, стала между тем нашей общей шуткой. Однажды, когда мы выходили из его квартиры, он взял шарф, забытый Керен, и засунул его в задний карман джинсов.

– Ладно, пойдем, – сказал он. Я рассмеялась. – Что? У меня смешной вид?

– Нет, вид у тебя лихой и байронический!

Но как-то раз ночью это произошло снова. Мы тогда обсуждали проблему личности: «Если гладишь волосы человека, то это – знак привязанности или сама привязанность?» Мы провели ту ночь вместе, и я даже почему-то стала думать, что на сей раз все может получиться – надо только понять, как объяснить это Максу. Однако на следующее утро за черствыми английскими кексами Матей известил меня о своем решении уехать в картезианский монастырь, который он видел в Словении, где монахи заняты выращиванием каких-то трав. Уставившись на него неверящим взглядом, я сказала первое, что пришло на ум:

– Но у них же обет молчания, а ты не можешь и минуты промолчать!

– В этом все и дело, – отрезал он. – Мне будет трудно.

Я отбросила недоеденный кекс и ушла с чувством, будто меня пнули в живот, будто я достигла дна бездны и потеряла всякую связь с реальностью.

«Есть дружбы странные, – пишет Достоевский в „Бесах“, имея в виду Степана Трофимовича и Варвару Петровну. – Оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризничавшийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится». Чудесный пассаж, – в нем всего парой слов объясняются адские подводные течения некоторых дружб, их роковой фатализм.

Говоря на ту же тему, Пруст пишет о моменте, когда «с наступлением известного года» чрезвычайно близкие друзья, словно сговорившись, «перестают совершать необходимую поездку или даже просто переходить улицу, чтобы повидаться друг с другом, перестают переписываться и знают, что между ними не будет больше общения в этом мире»[31]. Эти строчки – часть пассажа о старости, о том, как под конец смерть коварно просачивается в жизнь, обволакивая еще живого человека своим коконом. Но кто знает, как происходят такие вещи на самом деле? Может, смерть вовсе и не разлучила этих друзей. Может, они заставили себя отказаться от встреч, именно чтобы впустить смерть.

Последний раз я видела Матея прекрасным сентябрьским днем в Сан-Франциско. У него тогда гостил Лука, восемнадцатилетний брат из Загреба, и мы втроем отправились в зоопарк. Помню, Матей вел себя галантнее обычного: дверцу машины он и так открывал передо мной всегда, но в тот день он ее еще и закрывал. Лука оказался молодой и невероятно более тощей копией Матея с такими же узкими и слегка косящими глазами. Это было как встретить Матея из прошлого, Матея, который утрачен для меня навсегда. Мы долго разглядывали пингвинов, разнообразных мадагаскарских блюдцеглазых зверушек, приматов, которых Матей обожал: «Как человек, в точности как человек», – вздохнул он перед длиннолицей мартышкой-гусаром. Лука никогда раньше не видел муравьеда и, прищурившись, уставился на него с почти пугающей напряженностью. В конце мы навестили коал. «„Слепой, беспомощный, размером меньше монетки, крошечный эмбрион должен пробраться в сумку матери“», – прочла я вслух текст на образовательном стенде; Матей еще даже не успел произнести вслух, как мы оба рассмеялись: «Такова природа жизни на этой земле».