Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают - [87]

Вскоре после нашего похода в зоопарк стэнфордское отделение сравнительного литературоведения организовало обед для студентов и преподавателей, на который я не смогла прийти. За столом Матей сидел рядом с моей научной руководительницей и вдруг, непонятно к чему и совершенно безосновательно, сказал ей, будто я обвинила ее в своей плохой отметке на прошлогоднем устном экзамене, который я сдала, но еле-еле. (Экзамен проходил в самый пик моего «бесовского» периода, на улице стояла аномальная жара, и мой рассказ о теориях заговора в романе девятнадцатого века был, наверное, чем-то несусветным.)

Я по сей день не могу понять, зачем Матей стал говорить такие вещи моей научной руководительнице, с которой он даже не был знаком и общался впервые; об этом разговоре независимо друг от друга мне рассказали Люба и сама руководительница. Я отправила Матею язвительное электронное письмо. Он не ответил. Через пару недель я услышала, что Матей встречается с израильской лингвисткой, бывшей одноклассницей Керен; что Керен сдала экзамены, но впала в депрессию и невероятно растолстела; что Бобби, тот бездомный парень, теперь колонизировал спальню Дэниела и превратил ее в мастерскую по ремонту велосипедов.

Мы все к тому времени жили в Сан-Франциско. Керен и Илан снимали в Ной-Вэлли одну квартиру с Матеем и Дэниелом. Я поселилась в Твин-Пиксе, где денно и нощно выли ветры, а подо мной через дорогу неслись гигантские облака, словно спеша куда-то и время от времени открывая захватывающий вид на город. Все подшучивали над моим новым местом жительства – Илан называл его Грозовым перевалом, – но мне было наплевать. Тем более что с тех пор, как я перестала разговаривать с Матеем, мы с ними виделись редко.

Весной Керен прислала мне сообщение, что беременна. Через несколько месяцев она пригласила меня на отвальную в честь Матея: видимо, он уезжал в Хорватию насовсем. «Знаю, что вы не разговариваете, но не пригласить тебя – абсурд», – написала она. Я не пошла.

В следующий раз я встретила Керен почти через год. Они с Иланом вернулись в Стэнфорд, где у них родился ребенок, и однажды, когда я приехала в библиотеку кампуса, мы встретились пообедать. От ее квартиры мы направились во французское кафе на Калифорния-авеню, одно из тех буржуазных заведений, где мы никогда не были завсегдатаями. День выдался почти гнетуще чудесным; в Стэнфорде весной и осенью такие дни идут друг за другом непрерывной чередой и настолько одинаковы, что кажется, будто они сошли с конвейера. Мы сели за уличный столик на солнце. Разговор зашел о Рене Жираре, которого недавно выбрали во Французскую академию.

– Наверное, это для него неплохо, – сказала я.

– Да, – без энтузиазма ответила Керен, ковыряясь в салате. – Но в глубине души я считаю, что это абсурдно и неприлично, учитывая случившееся с Матеем. – Пока я обдумывала, расспросить ли ее подробнее, дочь Керен Малка, у которой резались зубы, начала издавать недовольные звуки. Керен машинально сунула ей в рот палец. Малка радостно принялась его сосать, как вдруг на нас обрушилась незнакомая тетка средних лет. «Какой прелестный малыш! Чья она?» – расплылась она в улыбке. Не дожидаясь ответа, уставилась мне в лицо: «Ваша?»

До чего странные люди порой встречаются на свете, подумала я. Почему палец Керен должен быть во рту у моего ребенка?

Когда Керен сказала, что мать – она, настал черед ее лицу попасть под пристальный взгляд. Наконец тетка пошла через дорогу, продолжая улыбаться. Любопытство во мне одолело осторожность, и я спросила: «Так чем сейчас занимается Матей?»

Тогда я и узнала, что Матей больше года тому оставил Стэнфорд. Сперва он бросил пить, потом – курить. Продал или раздал все свои вещи и записался в Загребе на теологический курс. Закончив его, уехал в монастырь на небольшом адриатическом островке. С тех пор Керен и Илан получили от него известие лишь однажды – это было электронное письмо с описанием острова.

– Он пишет, там прекрасно, – сказала Керен.

Я вдруг вспомнила давний разговор, когда я сказала Матею, что в жизни других людей он играет роль деструктивного элемента. К удивлению, возражать он не стал. «И что же мне делать?» – спросил он, и было видно, что ответ его действительно интересует.

Ну вот он и сделал: словно герой романа, он достиг смертеподобного обращения, отрекся от нарратива. В книге «Ложь романтизма и правда романа» есть глава, которая превосходно это объясняет, она посвящена скрытому сходству между vaniteux в романе и аскезой в религии. «Странная сила души», которая дает возможность Жюльену Сорелю достичь столь блестящих высот в романтической и политической жизни, пишет Жирар, – это ровно та же сила, к какой прибегает праведник, дабы противостоять своим мирским желаниям. Первый отрекается неискренне, чтобы получить то, от чего он отрекся, а второй – искренне, чтобы приблизиться к Богу; но само движение у них одинаковое. Это же родство связывает инфернального Ставрогина со святым Мышкиным: «Как и Ставрогин, Мышкин – это магнит для свободных желаний, он очаровывает всех персонажей „Идиота“, – пишет Жирар. – Нам понятно, почему в авторских черновиках у князя и Ставрогина одна и та же отправная точка».