Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают - [85]

Через пару дней после его признания мы выпили больше обычного и очутились в постели. Я никогда не видела человека в столь черном настроении – черном почти визуально, – как Матей на следующее утро. Словно я украла у него душу.

Люди обычно удивлялись, узнав, что заядлый курильщик и выпивоха Матей происходит из глубоко католической семьи. Он старший из восьми братьев и сестер, родившихся в течение пятнадцати лет.

– Слушай, да это же целая длинная хроника сношения твоего отца с матерью! – воскликнул один из ненормальных персонажей, повсюду таскавшихся за Матеем, португальский математик, который, думаю, страдал синдромом Туретта в легкой форме.

– Рад, что ты верно представляешь весь механизм, – ответил Матей.

Самая неожиданная деталь в семейной биографии Матея – это его двоюродный дедушка Павао, который мало того, что носил кардинальский сан, но еще и больше двадцати лет прослужил архиепископом Загребским. В существование двоюродного дедушки-церковника мы верили лишь наполовину, пока тот не скончался и мы не прочли в «Нью-Йорк Таймc» некролог, где упоминалось, что Павао, известный также как Камень Хорватии, перестроил после коммунизма хорватскую Церковь и проповедовал терпимость во время Балканских войн.

Будучи католическим интеллектуалом левого толка, Матей читал Жирара еще в колледже; в Стэнфорде он всех нас убедил записаться на курс французской общественной мысли – его вел один жирардист, по совместительству преподававший в École Polytechnique. А когда к преподаванию вернулся сам Жирар и стал вести литературный курс миметической теории, мы все записались и на него.

Теория Жирара восхищала и в то же время раздражала. Матей сказал, что наша реакция лишь показывает, насколько сильны в нас романтические индивидуалистические заблуждения и насколько истинна сама миметическая теория. Жирардианство стало для Матея знаком и символом его недоступности, того, что нас больше всего в нем задевало – как он позже всех приходит и раньше всех уходит, как живет в полупустой квартире, с какой настойчивостью ужинает ежедневно ровно в шесть пятнадцать в унылой университетской столовке. Такое поведение соответствовало образу жирардианского медиатора, нарцисса с железной волей, который «универсализирует, индустриализирует аскетизм во имя желания»; действуя таким образом, Матей подкреплял свою позицию в этом постоянном споре, доказывая, что мы все – рабы самовлюбленности.

После проведенной вместе ночи Матей стал меня избегать. Когда я спросила его напрямую, он ответил, что моя одержимость им – а я и в самом деле, как и все остальные, была в то время им одержима – это признак болезни.

– Я не могу вылечить твой метафизический голод, – сказал он раздраженно. – Я ничего не могу для тебя сделать, могу лишь принести несчастье. – Он сделал паузу и похлопал по карманам в поисках сигарет. – Ты думаешь, я не такой, как ты, думаешь, у меня есть нечто, чего нет у тебя. Но между нами нет разницы. Мы с тобой очень похожи, мы вообще одинаковые.

Тему нашей предполагаемой схожести Матей затрагивал довольно часто, и это казалось мне откровенно нелепым. Что у нас с ним может быть одинакового? Последние школьные годы он провел с чашкой кофе в подвалах на случай бомбардировок, читал Макса Шелера, уверовал, будто он – член комиссии по зоопаркам и поэтому должен проверить условия жизни всех слонов в Европе. Он полагал, что единственный путь к добродетели – подражание Христу, что категорический императив Канта подрывает Нагорную проповедь, что самоубийство безнравственно, поскольку жизнь человека ему не принадлежит. Как же можно говорить, что мы одинаковые, когда весь наш опыт и все наши верования – разные?

В конечном счете самое вредное в жирардизме вот что: он абсолютно обесценивает любовь. Рождаемые любовью любопытство и эмпатия – то, что представляется мне самым ценным, – переосмысляются как порок человеческой природы. Побуждение совершать великодушные ошибки – то, что мне видится единственно возможным выходом из тюрьмы себялюбия и инертности, – выставляется как форма самовлюбленности. «Персонажи „Бесов“ приносят себя в жертву, они готовы отдать Ставрогину все свое самое драгоценное», – пишет Жирар, понимая эту жертвенность как нечто постыдное, напрасное, противоположное великодушию.

Более того, вся эта жирардианская затея стала мне казаться лицемерной. Если Жирар прав относительно человеческой природы, то единственный уместный образ действий для нас – прекратить то, чем мы занимаемся, – мы все, и сию секунду. Если Жирар прав относительно сути романов, то их производство должно быть остановлено. Нам тогда хватит одного романа, мы все его прочтем и осознаем, подобно святому Августину, что базовые предпосылки литературного нарратива – любовь и устремления – могут привести лишь к страданиям. Отрешившись от своих желаний, мы предадимся духовному созерцанию. Мы откажемся от своих научных перспектив: кому нужны ученые в мире, где знание, образование и понятие о различиях становятся не более чем миражом?

Атмосфера в нашем кругу становилась все более напряженной. Керен приснилось, что турки захватили мир и что она в этом замешана: ей дали задание опросить людей в Иерусалиме и выяснить их страхи, и теперь турки пользуются этой информацией, дабы террором добиться покорности.