Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают - [83]

Интерпретация Жирара объясняет душевную пустоту Ставрогина и отчаянное стремление окружающих находиться рядом, приспособить его к своим философиям. Жирар дает ответ на ставрогинский вопрос: «Да на что я вам, наконец?» Он истолковывает метафору бесовской одержимости и, через идею миметической заразительности, – массовое помешательство всего города. И, наконец, он делает понятной роль Степана Трофимовича в романе: именно благодаря его «русскому либерализму», повышенному акценту на самореализации, деизму, вольномыслию и франкофилии создается воплощаемый Ставрогиным вакуум. «Степан Трофимович – родитель всех одержимых. Он отец Петра Верховенского, духовный отец Шатова, [Дарьи], [Лизы] и особенно Ставрогина, поскольку был их учителем, – пишет Жирар. – В „Бесах“ все начинается Степаном Трофимовичем и завершается Ставрогиным».

Курьез еще состоит в том, что когда я в аспирантуре была одержима «Бесами», роль Степана Трофимовича играл сам Жирар – наставник-отец, породивший чудовищ. Нет, мы – мои однокашники и я – не подцепили миметическую болезнь, но зато заразились самой идеей, и преподал нам ее Жирар.

После пятнадцати месяцев, проведенных в попытках сочинить роман, я вернулась в Стэнфорд и обнаружила на нашем отделении радикальные перемены в общей динамике. За два года набрались новые аспиранты. В нашей с Любой группе был, например, чрезвычайно деятельный юноша – всего за четыре года он получил степень, написав диссертацию о китайском восприятии Шекспира, – или румынская девушка, которая немного поизучала вопрос «ненадежного рассказчика», а затем выбыла из программы и уехала в Канаду: в отличие от других студентов, эти ребята объединились в сообщество, посещали одни и те же занятия, читали работы друг друга, вместе ходили на лекции, ночи напролет проводили в обсуждениях.

– Они такие… пылкие, – говорила Люба, и в ее тоне звучал скепсис. На тот момент она вновь сошлась со своим парнем по колледжу и съехала из кампуса. А мои отношения с бойфрендом, наоборот, становились все напряженнее. И я стала проводить меньше времени дома или с Любой, предпочитая кампус и новых однокашников.

Центром этого круга был Матей, краснобай, хорватский студент-философ, в котором ставрогинская «маскоподобная» красота – блеск косящих глаз, широкие скулы, невероятно черные волосы – сочеталась с физической элегантностью: длинные руки и ноги, идеальные пропорции; вычурная небрежность и в то же время безупречное сложение. Когда я впервые его увидела – кстати, это случилось на вводном семинаре перед циклом лекций Джозефа Франка по Достоевскому, куда мы оба в итоге ходить не стали, – общее впечатление было как от чего-то чрезмерного, почти пародийного. Но чем больше времени я проводила в его обществе, тем живее осознавала, что впервые вижу перед собой чистейшую беспримесную харизму. Стихийная сила, вроде погоды или электричества. Ты понимаешь это головой, но реагируешь все равно инстинктивно.

Как и в случае с феноменом обаяния, имеющим ту же природу, харизма немалой частью проявляется в речи. У Матея, который последние три года проработал на загребской радиостанции, был глубокий, гипнотизирующий, легко узнаваемый голос, а к нему – риторический талант одной рукой провоцировать конфликт, а другой – сглаживать его, идти на уступки и одновременно их получать, создавать ощущение у всех присутствующих, что идеи, к которым удалось прийти, – результат коллективной, но и в то же время личной работы каждого.

Я знала по меньшей мере двух в высшей степени умных и привлекательных женщин, влюбленных в Матея. У обеих были бойфренды, и Матей завел с парнями дружбу. Он вел себя с этими женщинами весьма игриво. Он маскировал флирт под галантность, и всем это казалось весьма увлекательным, пока в один прекрасный день кое-кому перестало так казаться. Одна из пар распалась; молодой человек перевелся в Гарвард, а девушка, которая еще недавно была полна жизни и обаяния, стала с красными глазами бродить по кампусу призраком и говорить о своих кошках.

Второй девушкой была Керен, моя однокашница по сравнительному литературоведению. Она и ее парень, лингвист Илан, были с Матеем неразлучны. Они ездили в одной машине, а однажды летом втроем жили в Берлине. Керен и Матей вместе работали и проводили много времени в компании друг друга, но, с другой стороны, Илан и Матей иногда ходили на бейсбол без Керен. Подобно Ставрогину, Матей обладал притягательной силой для обоих полов.

Для меня оставалось большой загадкой, как у Керен и Илана получается сохранять отношения, несмотря на Матея. Я как-то намеками задала ей этот вопрос; она ответила, что хоть они с Кланом и не намерены разлучаться в обозримом будущем, но оба понимают и принимают невозможность занимать мысли друг друга 24 часа в сутки. «Ты же знаешь, как это тяжело иногда бывает, когда постоянно работаешь с кем-то», – сказала она.

В течение первых двух лет в Стэнфорде Матей жил в одной комнате с Дэниелом, которого стремительно довел до состояния почти паралитического подчинения, и тот еще долго продолжал в этом состоянии пребывать даже после того, как они перестали быть соседями. Математика Дэниела поселили вместе с Матеем, поскольку они оба курили – по две пачки в день каждый. Дэниел был полный, но не гротескно, и мог бы считаться приятным и забавным человеком, если бы не одно глубинное, необъяснимое злополучное качество, которое он изо всех сил – порой даже настойчиво – старался довести до сведения окружающих. У него был талант притягивать людей, еще более одиноких, чем он сам, и они потом становились его демонами. Один из них, бездомный Бобби, в итоге поселился у Дэниела в квартире и отказывался уходить; он вечно сидел, притаившись, на балконе и отпускал оскорбительные замечания. Дэниел же тем временем все основательнее терял способность принимать даже самые незначительные решения, не излив предварительно душу Матею, который терпеливо выслушивал и затем принимался пространно объяснять, почему он в любом случае не может давать Дэниелу какие-либо советы, поскольку бессилен вылечить Дэниела от онтологической болезни.