Бестужев-Марлинский - [102]

Elle atteignait vingt ans — elle aimait elle était belle.

Un soir elle tomba, rose brisée aux vent,

Oh, terre de la mort, ne pèse par sur elle,

Elle a si peu pèse sur celle des vivants [91].

«Хочу дать образчик европейской критики: придрался к «Клятве при гробе» Полевого. Кончил». Так писал Бестужев брату Павлику в Тифлис 19 октября 1833 года.

Речь шла о большой критической статье, задуманной еще в прошлом году с целью высказать взгляд на природу романтизма в литературе. Растянутый и скучный роман Полевого послужил Бестужеву поводом к серьезной и сложной теоретической работе. Правда, под руками не было источников и материалов, но в голове давно уже залегли мысли, откипев и перебродив. «Клятва» Полевого — исторический роман. Последние годы принесли множество произведений, в которых разрабатывались исторические темы. Бестужев полагал, что причина этого явления ясна: «Мы живем в веке романтизма».

Но почему первая греть XIX столетия — век романтизма? Каковы те особенности эпохи, которые делают ее литературу романтической? Чтобы ответить на этот вопрос, Бестужев предпринимает большое дело — обзор всемирной литературы от народной поэзии кафров и чукчей до романа Полевого. Из «политического быта» народов и эпох Бестужев пытается вывести те условия, которыми определился характер их литературного творчества; в прославленных произведениях прошлого ищет он «политическую цель», общественную направленность, и без труда находит ее уже в комедиях Аристофана и вообще древних. Это стремление завоевать судьбу волей, чувство поставить на службу мысли он считает сущностью романтизма. Доказательства бегут к нему сами. Восточные сказки романтичны, так как в них «впервые простолюдины стали играть роли наравне с визирями и ханами». Из этих сказок впервые выглянул народ, как занимательное действующее лицо, — тот самый народ, который дворяне еще «водили в ошейниках, будто гончих, и ценили часто ниже гончих», — и это — романтизм. Мещанские авторы эпохи, в которую родилось и подняло голову третье сословие, с их комедиями, сатирами и эпиграммами, высмеивавшими вельмож и дворян, — подлинные романтики. Классицизм возник из Ренессанса и должен был, по смыслу вещей, служить романтизму, но попал в руки французских академиков, считавших природу демократкой, и оказался заживо замуравленным под башнями дворянских замков и монастырей. Однако движение жизни не ушло под землю, и ключ романтизма пробивался в гениальной Шекспировой драме.

Восемнадцатый век — потерянный век для русской литературы. Подражательность в политическом и общественном быту ее губила, прививая ей яд ложноклассического «миндального молока». Державин положил первый камень русского романтизма не только по духу, но и по дерзости образов и новости форм. В Пушкине русский романтизм окреп, вышел на широкую дорогу гордой самобытности. Пришло такое время, когда писатель не может не быть романтиком, если хочет сохранить молодость души и ума. Эта молодость — эквивалент любой эстетической теории, которая взялась бы объяснять романтизм с точки зрения приемов творчества. В ней разгадка миросозерцания, а следовательно, и сущности художественных взглядов писателей. Вот Марлинский. Почему в своих исторических повестях он романтик? С величайшим беспристрастием на этот вопрос о самом себе Бестужев отвечает так:

«Исторические повести Марлинского, в которых он сбросил путы книжного языка, заговорил живым русским наречием, служили дверьми в хоромы полного романа».

Марлинский — романтик, как и все, кто поймет, какие богатства духа таятся в натуре русской.

Для всего, что сказал Бестужев в своей статье, теперь нашлись бы неизмеримо более точные слова; многое звучит, как аксиома, наскучившая в повторениях. Самые мысли эти, связанные автором по всем суставам идеалистической вожжой, сегодня бесконечно далеко ушли вперед по столбовой дороге исторического материализма. Но сто двадцать пять лет назад, когда писалась эта статья, и мысли и слова ее звучали так бодро, свежо, задорно, как ни в одной из критических русских работ, появившихся раньше. Она была напечатана в августовском номере «Московского телеграфа».

«Уверенность в неподвижность моего жребия не охладит моего усердия к службе, ни любви к отечеству, но за то она, лишая меня завтраго, уничтожает помаленьку и мое сегодня; даже в самой словесности она не редко делает меня работником, когда бы я мог быть художником… Да, Фаддей, нравственное положение мое незавидно…» [92]

«Вообразите себе мое положение: я не могу жить ни со стариной, ни с новизной русскою, я должен угадывать все на все! Мудрено ли ошибиться?.. Для Руси невозможны еще гении: она не выдержит их; вот вам вместе и разгадка моего успеха… Знаю себе цену и как писатель знаю и свет, который ценит меня… вот почему меня мало радует ходячесть моя… Враждебные обстоятельства мешают мне жить, не только писать» [93].

Так писал Бестужев в самый разгар своей славы. Трезвость взгляда равна беспристрастию, а беспристрастие исполнено горечи отравленного самосознания. После смерти Ольги Нестерцовой и отъезда Жукова и Корсакова, под жесткой ферулой бурбона Васильева, в городе, кишевшем сплетнями и обидными намеками, жизнь была страданьем и любимый труд каторгой. Бестужев слышал много хорошего о недавно назначенном командире Куринского пехотного полка полковнике Клюки фон Клюгенау, Это была фигура романтическая в полном смысле. Да и Куринский полк постоянно бывал в делах — для разжалованного находка. Александр Александрович просил брата Павла похлопотать в Тифлисе о переводе в Куринский полк. Обещали. Просил Клюки, он не был против. Дело ладилось.