Бессонница - [19]

— Где ты живешь сейчас? Что делаешь-то?

Марина тихонько высвободилась из его рук.

— А рядом в колхозе. Как в Кузоменье совхоз создали, так и переехала к соседям, в Красное. Там счетовод был нужен. Теперь у меня домик свой. — И, наверное, вспомнив что-то хорошее, связанное с домом, рассмеялась тихонько: — Ничего, не одна живу… С сыном. — Потом снова повернулась к нему, спросила серьезно: — А ты-то как думаешь дальше жить, Степа?

Степан пожал плечами.

— Проживу как-нибудь.

Марина упрямо поднялась, будто ее выпрямили.

— Ну смотри… Тебе виднее… Пойдем к дому, совсем уже рассвело, того и гляди народ появится.

Глава девятая

Федот приоткрыл дверь. Дора все еще сидела у гроба. Ему не захотелось ее тревожить. Повернул было обратно, но около самого порога, чуть в стороне от него, увидел дядьку Валея. Старик сидел на корточках, прислонившись к стене, как сидели бывало при очередном перекуре мужики на долгих колхозных собраниях. Шурокоскулое лицо Валея — как у степного каменного идола. И щелочки глаз плотно закрыты.

— Приехал уже? — вдруг очень тихо спросил старик, но Федот понял, положил ему руку на плечо. Валей пожал ее короткими жесткими пальцами, похожими на обрубки тростника.

— Отдохни маленько, — опять прошелестел его шепот. — Скоро уж.

Он так не открыл глаза, будто и сквозь плотно прижмуренные веки хорошо видел, что делается вокруг.

Федот ушел.

Дора не обернулась. Ее ничего не занимало, кроме этого последнего прощания. Она, очевидно, не видела, что ночь кончилась, не понимала, что Валей тоже хотел бы проститься в полном одиночестве. Он хотел рассказать своей Агаше, что носил в душе всю свою долгую жизнь. Валею казалось сейчас, что и она всю ночь ждет его и тоже недовольна тем, что их не оставляют вдвоем. Но он ничем не смел проявить своего недовольства и покорно ждал. Время словно остановилось для него.

Ему хотелось еще осмотреть, как сделан Пантюхой Рябым гроб, не тесен ли. Много Валей переделал гробов своим соседям-кузоменцам. Всегда старался на совесть. Почти все односельчане, помершие за последние сорок лет, покоились в гробах его работы, и только Агафью Кокорину положили в Пантюхин.

«Прости, Агаша, не смог я… А вот присмотреть за Пантюхой следовало. Это ничего. Надо бы маленько так пособить ему, можно бы. Теперь вот не знаю, удобно ли лежать-то тебе».

Странно было Валею, но как ни стремился, открывая и закрывая глаза, представить лицо мертвой Агаши, ничего не получалось. Перед ним всё стояло оно живое, чуть насмешливое, знакомое до последней морщинки. Самое дорогое лицо.

Он начинал вглядываться — морщинки и седые пряди исчезали, и опять Агаша девушкой перед ним, и то смеялась она, то сердилась. И смех, и недовольство Агаши всегда бывали радостью для Валея.

Лихо плясали вприсядку кузоменские ребята. Валей не умел. Но не утерпит бывало — пройдется по кругу, потопчется неуклюже, а насмешники еще подзадоривают: «Жми, Валейко! Ни одному цыгану не устоять супротив тебя».

А после, на провожанье, Агаша сердилась: «Не можешь — дак и не срамись! Девки из-за тебя на смех подымают».

Валей знал: завидно девкам, не было ни у одной из них парня сильнее его. Валей на плечах подымал полугодовалого жеребенка; Валей ради шутки один мог стащить под гору многопудовую свайную бабу, и долго потом — на потеху все той же Агаше — сваебои упрашивали Валея поднять бабу обратно.

Смеялась и гордилась Агаша, ей тоже казалось, что счастью их продолжаться.

А потом пришло большое горе. Она сама взялась сказать отцу с матерью о сватовстве Валея; знала, что не очень жаловали старики парня за его нерусскую кровь, но надеялась: упросит.

Не упросила. Отец сначала вроде в шутку все обратил, мол, не хватало еще им на старости лет чум во дворе поставить. А когда Агаша стала настаивать, отрезал:

— Не пойдешь за самоеда! Вот тебе и весь сказ…

Скоро суровые старики сыграли свадьбу, только с Агашей под венцом стоял Митрофан Кокорин.

Потом погиб Митрофан. Но опять же Валей не стал отцом его детям, сама этого не позволила.

«Рассказал бы я тебе, Агаша, про то, как целыми днями лежал я в крушине на угоре реки. А для чего лежал? А для того лежал, чтобы, как шла ты за водой, хоть издали полюбоваться. Рассказал бы и про то, как лютовал потом у верстака ночи напролет — гнал в работе страшные мысли. А тебе-то они и неведомы были. Хотел я с Митрофаном-то… Да потом и самому в Шеньгу. Ты отводила от беды: глянешь ласково — и ничего мне не надо».

Валей открыл глаза: уйдет ли наконец Дора! Она стояла согнувшись и что-то шептала матери, и целовала ее в лоб, и снова припадала к груди. Наконец ушла.

Старик поднялся легко, будто команду подали. Но ко гробу пошел тихонько, мелкими шажками. Бесстрастность на лице словно бы сменилась робкой надеждой. Точно Валей Хатанзеев подходил к такому месту, где ему откроется, наконец, тайна всей его жизни.

Глава десятая

Наверное, в Кузоменье не осталось никого — так много шло людей за гробом матери. Дора не спускала глаз с ее лица (гроб несли на руках от самого дома), спотыкалась в заросших колеях, Федот то и дело поддерживал ее под локоть: видно, не прошла для нее даром последняя ночь.