Бессонница - [20]

Позади них, рядом с Мариной, — Валей. Степана нигде не было видно. Федот только мельком видел его сегодня, хотел подойти, но Степан, как нарочно, исчез. А надо бы ему сказать что-то. Поднималось в душе чувство какой-то вины перед Степаном. Федоту думалось, что сам он за все эти годы и пальцем не шевельнул, чтобы помочь брату сделаться лучше. Так, может, теперь еще не поздно? Ведь ничего, кроме своей обиды, не желал видеть Федот… Ни сам не спрашивал, ни его слушать не хотел. Вот Пантюха Рябой теперь и ближе Степану, чем родной брат.

Оглянувшись, Федот наконец увидел Степана. Он шел рядом с Пантюхой Рябым чуть позади, по обочине дороги, с низко опущенной головой. И ранняя лысина, и это усталое безразличие в его мерном шаге — все вызывало в душе Федота какое-то новое чувство к брату. Не жалость, нет… Он еще и сам не знал, какое оно, это чувство.

Вот и Пантелей Пестов. Если бы в те дни, когда метался он в тоске и обиде, нашлись рядом люди, которые сумели бы разглядеть, куда уведет его горе… Разве стал бы он Пантюхой Рябым, этот солдат, прошедший от Москвы до Берлина?

Федоту вспомнилось вчерашнее: «Да не величай ты меня ради бога!» Вот как разуверился человек и в себе, и в людях!

Шуршит под ногами затравеневшая дорога. «Для погоста», — сказал Пантюха. Федот с затаенной гордостью посмотрел вокруг: толпы людей шли полями, по обочинам. Нет, тесна эта дорога и после смерти человеку, если был он нужен. И после смерти своей ведет он за собой людей.

И Федот и Дора думали об одном — о своей матери, но, думая о ней, они, как видно, не могли не думать о дальнейшей жизни.

— Вот и мамы нет, — тихо заговорила Дора. — А потом уедем все, и пропадет наш дом… — Федот только крепче прижал к себе ее локоть. Дора сокрушенно вздохнула — И не будет больше в Кузоменье Кокориных… А ведь испокон веку жили! Мама не раз сказывала: еще прадед строился на том месте, где теперь стоит наша изба.

— Жили и будут жить Кокорины в Кузоменье, — тихим, но неожиданно твердым голосом сказал Федот.

Дора с недоумением повернула опухшее от слез лицо:

— Как это… Что ты говоришь, Федот?

— И дому не дадим пропасть, — продолжал Федот решительно. — Невелик и ремонт, переднюю стену поднять — жить можно.

— А как же жена? — глядя себе под ноги, почти прошептала Дора.

И вдруг Федот, казалось, совсем не к месту, светло улыбнулся.

— Вот приедем из Кузоменья в гости к тебе — увидишь, какая она у меня, Стеша!

Весна. Везде она желанна, но нет, кажется, нигде краше этой поры, как на Северной Двине. Эти первые ее признаки еще в марте, когда висят у крыш сосульки, а на припеке уже сидят первые мухи; эта свежесть утренников, когда «пахнет весной», а еще мороз, и снег как бы и не собирается таять; эти первые полыньи — промоины на отмелях быстрых речонок; эти бархатки почек на мягких ветках ивняков и первозданный запах цветущего уже краснотала; наконец, забереги и ожидание первой подвижки льда, когда все переполнено соками земли, набухли овраги — снежница распирает их, и мягкими, еще темными ночами над просторами поймы уже шелестят крылья первых уток…

Не напрасно боялся Степан оказаться отрезанным, когда пробирался лугом за Шеньгой и вышел к лодке дядьки Валея. Вода после того прибывала всю ночь: вверху шли дожди, и к утру там, где вчера у костра сидели Степан с Валеем, остался только маленький бугорок — все вокруг покрыла черноводка. Недаром так зовут ее на Двине: потоки грязи, размытой дождями, плывут с берегов, на десятках километров вливаются они в реку, и без того мутную в половодье.

Раздражающе скрипят уключины. Зверек выскочил из дупла на сучок, гибко поднялся на задние лапки, долго стоял так неподвижный. Не белый бы галстучек под наивной усатой мордой — горностая самого можно принять за сучок.

Лодка надвигалась стремительно, она так же, как горностай недавно, использовала течение. Зверек учуял запах смолы и запах человека, метнулся обратно в дупло и больше не показывался, пока человек бродил по отмелям в кустах.

Он подогнал лодку к тому же, теперь уже затопленному островку, где искал спасения горностай. Обрубок дерева еще торчал из воды.

— Нагнало водички! За сутки и места не признаешь, — присвистнув, вполголоса сказал человек.

Привязав лодку к кусту неподалеку от недавнего кострища, тыкая палкой впереди себя, он пробрел до обрубка. Оступился, зачерпнув за голенища коротких резиновых сапог. Ругаясь, взобрался на обрубок с ногами, оперся на палку, одиноко и неприютно застыл над водой.

— Вон какая уйма воды прибыла, — негромко говорил он сам с собой. — Если объезжать луга — куда к черту, утянет! Еще неизвестно, чиста ли Двина… Может, на ней ледоход. Тогда пластайся в веслах обратно. А через луг пробираться до Игумновой горы — мелей не оберешься, они так намают — ноги протянешь.

Он задумался надолго, глядя через разливы Шеньги туда, где словно из воды поднималось Кузоменье.

— Судьба… — скривил он губы. — Чего только не придумаешь, чтоб оправдаться! Ну хорошо… Допустим, приеду я в ее колхоз, что получиться? — Он осторожно переступил, посмотрел себе под ноги: вода вроде не прибывала больше. — А ничего не получится! Возьмут если — стану работать.