Бессонница - [18]

Он говорил ей это, присунувшись к самому лицу и, как видно, сам содрогаясь от того, что делает ей больно. Но Марина смотрела на него с участием, даже с состраданием. Наверно, потому он вдруг погас как-то:

— Волком жил среди людей. Ни сам никому, ни мне никто. Спасибо, хоть сестра о смерти матери сообщила. С ней только изредка и переписывался.

Она все молчала.

— А ты… Как тут жила потом без меня? Ну… после того, как… — он повел шеей, будто петля душила его.

Марина медленным взглядом обвела все, что было в этой маленькой грязной баньке, попросила:

— Пойдем отсюда…

— Куда пойдем? Рассвет скоро.

— Пойдем… в ожидалку.

На берегу Шеньги, в куще старых лиственниц, стояла беседка. Когда-то она служила ожидалкой на перевозе. Потом перевоз перенесли в другое место, а беседка осталась. В ней всегда находили приют парочки.

Потом и ожидалку ребята растащили на весенние костры. Осталась только скамеечка — доска, прибитая по концам к старым продубелым лиственничным пням. Но не одна любовь, как и прежде, наверное, начиналась и снова будет начинаться в этой ожидалке, теперь уже под крышей из ночного неба: с весны и до холодов она никогда не пустовала.

— А вдруг занята? — состорожничал Степан.

Уходить ему не хотелось. Он встал, что-то обдумывая, но в этот миг мешком рухнул на пол Пантюха Рябой.

Степан стал торопливо одеваться.

Майская ночь подходила к концу. Заря еще не зажглась. На деревне орали первые петухи. Лиственницы чутко дремали перед рассветом. Безлистые кусты крушины просвечивали насквозь.

Скамеечка была свободна. Теплом пахнуло от нее, далекими ночами повеяло. Долго молчали, глядели на Шеньгу, на ее пойму, видную отсюда до горизонта. От разлива его уже оторвала белеющая полоска рассвета.

— Вот как надо бы жить-то — вздохнула Марина.

Степан понял ее. Жить без горя, без обид, жить, как живет вот эта пойма, рассвет над землей.

— Так не проживешь, — уверенно сказал он.

Она удивилась.

— Чудной ты! Верно — не проживешь. Да если не стремиться к тому, так на что и жить тогда!

Степан криво усмехнулся.

— Стремлюсь… Не получается. Каждый день дерусь, чтобы совсем в грязь не втоптали. — Он окинул глазами раздолье. — А тут что: тишь да благодать.

Они опять замолчали, будто забыли, зачем пришли сюда.

— Боялась я, что не приедешь, — сказала наконец Марина. — Да и приезда твоего боялась: что люди подумают? Не на похороны — на свиданье примчалась…

Степан посмотрел на нее недоверчиво, но какая-то надежда блеснула в его глубоких глазах.

— Про сына рассказала бы… Как он?

— Сын? — вздрогнула Марина. — Что тебе до него? Растет… О тебе пока не слыхал, слава богу.

— Ладно… Ты не сердись, рассказывай.

— Что рассказывать? Жила, работала… С мамой и жили. Федот вскоре уехал. Позвала его одна знакомая. Да тебе и неинтересно вовсе.

— Ладно, начала уж… Куда он уехал? Кто позвал? — Он настойчиво-ласково, как давно когда-то, заглянул ей в глаза.

— Ну слушай, если интересно, — Марина доверчиво подвинулась к Степану. — Пожил он немного у нас без работы, заскучал. А тут письма стали приходить из какого-то сибирского города. Ну мало ли кто пишет, поездил он по свету-то, а свет не без людей. Раз сам не говорит, нечего и соваться. Молчим с матерью, будто не наше дело. Только из конверта как-то выскользнула фотокарточка, а на ней красивая такая, молодая, большеглазая. Мать карточку-то подняла. Спросила: «Откуда она?» Видно, сразу поняла, к чему эти письма. Ну, рассказал Федот, что она тоже была в лагере, в конторе, что ли, работала там вольнонаемной. Вот так и уехал Федот Митрофанович, — вздохнула Марина.

— Что ты все… о нем? — недовольно поморщился Степан. — Рассказала бы, как сама-то жила…

Марина удивилась:

— Да я про себя и рассказываю! Так вот: они живут, и я с ними…

— Я не про то, — он отвел глаза.

— Про что же? A-а… Вот тебе что интересно! — невольное раздражение отразилось у нее на лице. — А кто ты такой, чтобы меня допрашивать?

— Ну, ну… Не сердись, — снова покорно попросил он.

Марина молча глядела прямо перед собой, будто там, в этой весенней беспредельности, искала слова, нужные им сейчас обоим.

— Вот и утро, а мы и не заметили, — тихо произнесла она. — Весна… И почему ты жить не хочешь, Степа… по-хорошему, как люди? — Не дала ответить, повернулась к нему лицом. — А я жить хочу, Степа… Жить!

И вдруг прильнула к нему, подкорнув под руку, как бывало, когда хотела, чтобы он согрел ее. Степан вздрогнул от давно не испытываемой нежности, невольно обнял ладные плечи, замер. И так они сидели долго — близкие и чужие, все знающие друг о друге и незнакомые.

Совсем рядом, над берегом, пролетали гуси. Огромные птицы летели низко и молча, только крылья шелестели. Но когда вожак заметил на берегу людей, предупредил стаю тревожным гаганьем. Гуси резко поднялись, отвернули в пойму.

Степан наблюдал за ними, пока тонкая цепочка их не слилась с горизонтом. Марина, наверное, не обратила на нее внимания.

«Умная птица, осторожная… Боится людей, не верит им, — одобрительно думал Степан, чувствуя, как тепло ему рядом с Мариной, и все более тревожась от ее близости. — Летят на родину… Птица, а понимает. И в какой-то связи с этими думами Степан спросил осторожно: