Бессонница - [16]

Мать сказала как-то: «Что ты Павлу все про коров да про удои. Нужны они ему… Или глаз у тебя нет?» У Доры и дух занялся. Ничего не смогла возразить, спрятала лицо к матери в колени и, сама не понимая отчего, заплакала. Мать гладила ее по голове, как маленькую, успокаивала: «К чему слезы-то?» — «Стыдно ведь, — всхлипывала Дора. — Будто на то лишь гожусь я, чтоб жениха себе сыскать…» — «Не всем звезды с неба хватать, доченька. А человек рожден, чтоб пару найти, детей выходить».

Замолчала мать, будто сама к себе прислушивалась. Тихонько добавила: «Счастье не проворонь, девка. Оно иной раз рядом пройдет. Опосля только руки протянешь, а взять нечего». И тотчас Доре вспомнился горячий шепот матери, что сыпался к ней из окошечка чулана: «Не пойду я за тебя, Валя…»

Так бы и отдала Дора всю себя матери… Да что она могла тогда?

«Да, мама, не нахватала твоя дочка звезд с неба. Рядовая она у тебя уродилась… Увез тогда Павел к себе на родину, и ничем-то мы с ним особенным не отличаемся. Он по-прежнему в райкоме, я по-прежнему — зоотехник. Внучата твои уж из детской обуви выросли. А ты так и не собралась к нам. Все тебе было некогда. То колхозные заботы, то совхозные… На пенсию пошла — опять недосуг. Кто, кроме тебя, носки шерстяные внучатам, платок дочке свяжет? Опять о себе подумать времени не было. И никогда ты не жаловалась, а все шутила, что бессонницу работой лечишь, за прялкой время идет быстрее.

Вот и кончилась твоя бессонница, мама. А нашей бессоннице продолжаться. Много, ой, много дела впереди! Не переделать, от нас его еще на века останется».

Глава седьмая

Майская ночь на Двине, особенно в водополье, обычно холодна. Когда погаснет запад и словно легкой пеленой покроет воду холодный туманец, тогда тускловатой игольчатой наледью окаймятся в лугах разливы. Настойчивый морозец подсушит до дна узкие мелкие протоки.

В закуте тепло и уютно, но Федоту не сиделось. О сне сегодня нечего и думать. А стоять всю ночь у гроба, как это, наверно, сделает Дора, у Федота нет сил. Пойти разве к дядьке Валею, взять лодку, убраться до утра в раздолье воды…

Федот спустился на землю и тихо пошел серединой деревни к Солдатским Увалам. Ему казалось удивительным, что по-за изгородям, у частоколов, как всегда весной, взвизгивают девушки, смеются парни.

Ничего не изменилось на свете после смерти матери, нет никакого горя, нет строгой тишины, которой требует сейчас сердце Федота.

В крошечном окошечке баньки Пантюхи Рябого медью плавится свет. Изредка его отуманивает чья-то тень — видно, в баньке не спят. И верно: сквозь стены на улицу рвется старинный напев. Федот остановился: это же его любимая песня! Для Федота она всегда как-то сливалась с родными полями, с весной, с солнцем над Шеньгой, с небесным журчанием жаворонка.

У зари, у зореньки

Много ясных звезд,

А у темной ноченьки

Им и счету нет.

Федот не удержался, на миг припал к окошку, увидел: за маленьким столиком сидит и в песне широко раскрывает рот Пантюха Рябой; брат откинулся затылком к стене; рядом Марина… Она в плаще, в платке, точно заскочила сюда на минутку.

Федоту сразу стало почему-то зябко. Он пошел прочь не оглядываясь. «Ну, Марина! Что же ты — на похороны приехала или к Пантюхе в баньку слушать пьяные песни?»

Федот прибавил шагу, словно расстояние могло избавить его от раздумий.

Дядька Валей был там, где Федот и думал его найти. Он сидел в карбаске, наполовину вытащенном на берег, и упрямо смотрел на воду.

Федот и не представлял себе его иным. Валей был сдержан, как всегда, даже не встал. Сказал только: «Здравствуй, Федот Митрофаныч!» да кивнул на свободное место рядом с собой.

— Доброй ночи, дядя Валей. Что сидишь тут?

Старик не ответил. И эта медлительность в его действиях, и вся давно знакомая фигура Валея были так близки и понятны Федоту, что все там, в баньке, сейчас уже не представлялось почему-то кощунством: жизнь-то не остановилась. Каждый продолжает идти своей дорогой. Спорить с этим — пустое дело.

— Вот так, — Валей словно угадал его мысли, — была и нету. Он покашлял, как поперхнулся. — Еще днями, поутру как-то, встретилась мне: мережи, мол, поедем ставить. Щука, мол, в кусты пошла. — Валей опять хрипло покашлял. — Вот и уехала…

Федот торопливо закурил. Валей будто забыл о нем, долго молчал, не отводя глаз от воды, наконец сказал:

— Ну, пожалуй, пойду, а то холодит. Холодит… Да.

— Дядя Валей, я возьму карбаска на час?

— Бери… Хошь на всю ночь бери. Весла-то на подволоке, — сказал Валей и ушел в избу. Федоту вдруг тоже захолодило от реки, с той стороны, где только что сидел старик.

Не странно ли нестись весеннею ночью по лугам, укрытым водой, как стеклом, с маху налетать на мели, втыкаться карбасом в кусты ивняка, с трудом выдираться из цепких корявых веток и слушать всхлипы воды за кормой, сонную капель с туманных кусков рябины…

Федоту хотелось бездумья, но это было не в его силах.

На востоке чуть побелел горизонт. Вот-вот начнется рассвет. Уже первая утка звала селезня; уже редкий туман медленно сползает с разливов.

Федот заехал бог знает куда. Огляделся: места знакомые. Высокая согра, вся в непролазном шиповнике. За нею что-то чернеет, кажется, доильная изба? Точно, вон куда занесло его!