Она заплакала. Звук причинял ему боль, как раскаленные щипцы, и он не мог держаться в отдалении от нее; он осторожно, ощупью нашел дорогу в ее сторону сквозь темноту, обнял и баюкал, прижав к груди. Он думал, что герцогиня дю Шен никогда в жизни не позволяла себе плакать. Она закрывалась броней от гнева и обжигающего презрения; она хранила свою боль за возмутительным поведением и вызывающим безразличием.
Но она никогда не горевала.
Он обнаружил, что сам плачет вместе с ней, как если бы его собственный ребенок был так предан, осквернен, так ужасно и окончательно потерян.
Через некоторое время вспышка прошла, как проходят вспышки, и она, обессиленная, привалилась к нему, ее голова придавила его руку. Вся ее нервная гордость исчезла. Он стал читать молитву за невинную, и через несколько ударов сердца она присоединилась к нему, и слова связывали их крепче, чем слезы.
Когда молитва была окончена, он подумал, что желает дать ей покой, и эта цель заслонила всё остальное в его сознании. Убирая растрепавшиеся волосы, прилипшие к ее мокрой щеке, он замер.
— Дарий? — позвала она. Он закрыл глаза и устремился в темноту.
Я священник.
Означает ли это так много теперь, в конце долгой-долгой жизни? Один маленький момент сострадания — и мир будет уничтожен?
Я давал клятвы.
Бог так безумно ревнив?
Он не мог оторвать руку от ее щеки. Его пальцы проследили ее очертания, как если бы это был чертеж ключа к его сердцу.
— Нет, — пробормотала Тереза. — Нет, отец. Я не буду просить тебя согрешить.
Это была отсрочка. Помилование.
Которого он не хотел вдвое больше, чем желал ее.
Он наклонил голову.
Вкус ее губ был горьким и пряным как крепкое вино, он пробудил слепящий прилив тепла внутри него, потрясая до глубины души. Когда-то он заставил себя отстраниться от этой невероятной радости; отрекся от нее. Но даже тысяча лет сна не смогла убить этого.
Он пил ее вкус, как человек, умирающий от жажды. Мягкие полные губы так чудесно откликнулись его губам; он издал низкий горловой звук, когда она нежно дотронулась до его лица. Он позволил себе прикоснуться к ней, его руки — сначала нерешительно — спустились по ее шее к изящным покатым плечам. Кожа у нее была лихорадочно-горячая, что в свою очередь зажгло и его.
— Дарий, — прошептала она: ее губы накрыли его ухо. Мечта о наслаждении, подобные мечты он не позволял себе так долго. — Я не сделаю с тобой этого. Позвольте мне пойти к Богу хоть с малой каплей добродетели — по крайней мере, я не соблазнила священника.
Он удержал себя в узде, стараясь остаться спокойным; это оказалось сложнее, чем он мог предположить. Он хотел… он нуждался…
Я священник. Она обратилась ко мне за утешением, и так отблагодарить ее? Похотью? Предательством доверия?
Вкус ее не покидал его рот, как самое лучшее из угощений.
Это было самое трудное, что ему предстояло сделать в своей жизни — поцеловать ее нежно в лоб, подняться, и отойти так далеко, насколько позволит камера.
— Не сердись на меня, — сказала она мягко. — Отец мой.
— Я только на себя сержусь. — Он бы отошел, но поползшие по коже мурашки пришпилили его к месту стрелой из чистого изумления.
Приближался Бессмертный. Здесь?
Загремел замок. Фонарь, такой яркий, как будто смотришь в сердце солнца. Дарий прикрыл глаза и увидел темные тени в дверном проеме.
Его время закончилось.
— Отец, — раздался мужской голос, напряженный от нетерпения. — Пойдем.
— Нет! — Тереза неловко поднялась на ноги; волосы разметались вокруг покрасневшего лица, губы раскрылись, глаза горели страхом. — Нет. Ты имеешь понятие, мужик? Ты берешь простого невежественного деревенского священника вместо меня? Я герцогиня дю Шен!
— Тереза! — запротестовал Дарий. К ней вернулась аристократическая надменность, и она гордо задрала подбородок, чтобы смотреть в лицо тюремщику. На Дария ни один из них внимания не обращал.
— Я герцогиня дю Шен, — повторила она с ледяным спокойствием. — Я плюю на вашу революцию и ее кровавых собак. И я плюю на тебя.
Глаза Дария, хотя горели и слезились от напряжения, приспособились к свету фонаря. Он моргнул. Лицо надзирателя под копной дурно постриженных волос показалось знакомым. Одежда выглядела достоверно грязной, но там было что-то…
С бедра надзирателя подмигнул меч. Меч с крестообразной рукоятью.
— Обычно я не произвожу такого впечатления на женщин, — сказал Митос и перевел взгляд на Дария. — Я сожалею, что нарушаю такой занимательный вечер, но у нас нет времени для болтовни. Пошли.
— Что ты делаешь?
— На что это похоже? Пытаюсь спасти твою голову, будь ты проклят. Вероятно, половина бессмертных уже скачут подальше от Парижа. У меня для тебя есть лошадь снаружи. Давай…
— Кто ты, господин? — перебила Тереза. — Откуда ты здесь?
— Если я примусь рассказывать — это будет очень долгая история, тебе жизни не хватит. Прости нас, герцогиня, я желаю тебе удачи, но отец Дарий должен сейчас идти. — Он отступил из проема. Фонарь в руке Митоса мерцал, превращая его лицо в маску незнакомца. Он нахмурился, когда Дарий не пошел следом. — Ты глухой?
— Нет, — сказал Дарий мягко. — Я услышал тебя.
— Не возражай мне.
— Ты знаешь, я не могу пойти, — сказал Дарий. — Я не буду бегать от них. Я священник, и я дал обет идти туда, куда Бог направляет меня. И сейчас он направил меня сюда. У Бога есть цель, Митос.
