Весь Париж? Все во Франции. Герцогиня дю Шен была известна легкомыслием, безнравственностью, распущенностью. И все-таки она пребывала в тени своего мужа — распутника, картежника, жестокого деспота.
Дю Шены, как многие самовлюбленные, злосчастные аристократы, служили для простого народа удобным оправданием эксцессов террора.
— Я слышал о тебе, — сказал он и осторожно продолжил: — Я не знал, что тебя схватили.
Герцогиня начала медленно прохаживаться по узкой, тесной камере, заставляя его сдвигаться с ее пути. Казалось, она совершенно не сознавала, что причиняет ему некоторое неудобство. Он допускал — ей просто никогда не приходило в голову, что кто-то может не уступить дорогу.
— Я был взята у дома подруги, — сказала она рассеянно. — На следующий день после того, как мой муж отправился на гильотину.
Он увидел, что она отвернулась, хотя и не смог прочитать выражение ее лица в сумраке.
— Я сожалею, — сказал Дарий. Она остановилась, протянула одну руку вперед, чтобы прикоснуться к грязной плесени, покрывавшей каменные стены, и брезгливо вытерла пальцы о бесценный шелк своего платья.
— Ты? — Она, кажется, слегка удивилась. — Не понимаю, почему. Сама я считаю это чем-то вроде одолжения. Оно спасло меня от затруднения найти способ убить его.
Это было сказано с чувством гордости, со стальной бравадой женщины, привыкшей к осуждению общественного мнения. Дарий склонил голову и промолчал. Мысленно он стал читать молитву за упокой души герцога дю Шен. Ему показалось, что никакой человек никогда не нуждался в молитве больше.
— Священник, — сказала герцогиня. Это был комментарий, сделанный печально и про себя, но ей явно было наплевать, что Дарий невольно услышал его. — Низкий юмор сброда никогда не перестает удивлять.
— Возможно, они подумали, что ты захочешь утешения от церкви. — Он не мог устоять перед соблазном добавить каплю сарказма; она повернулась к нему — темный призрак среди полутьмы, и он почувствовал ее желание дать бой.
— Утешение от церкви! — засмеялась она. Это был чистый, пронзительный звук ярости, а под ним — колышущаяся пучина страха. — Последние двадцать лет я множество раз искала утешения, отец, но не у священника. Если это, конечно, то, чего они хотели. Ситуация неловкая скорее для тебя, чем для меня — да, это уместно. Благочестивый отец Дарий, запертый с пресловутой шлюхой-герцогиней…
— Пожалуйста… — отозвался он. Она оборвала его возражение резким взмахом руки.
— Возможно, они надеялись, что я погублю тебя. Это было бы успехом, не так ли? Что-то вроде увести в ад с собой, как последний трофей… — она внезапно остановилась. Дарий был застигнут врасплох мгновенно возникшим в ней напряжением. — Ты слышишь это?
Что бы она ни услышала, оно было затеряно в других шумах тюрьмы — плаче, далеких криках, просьбах, молитвах. И еще за всеми этими голосами Дарий однозначно чувствовал одиночество во тьме.
— Там, — сказала герцогиня. Ее голос, только что звучный и сильный, внезапно сломался. — Девочка.
Невозможно было отличить один голос от другого. Дарий нахмурился и подошел ближе, когда герцогиня прижалась к двери: руки раскинуты, лицо прижато к дереву.
— Я слышу ее, — прошептала она. — Ах, моя маленькая. Будь храброй.
Дарий коснулся ее руки. Герцогиня сделала глубокий вдох, но с места не сдвинулась.
— Это моя дочь, видите ли, — сказала она. — Мари-Тереза. Ей всего шестнадцать лет.
Он позволил себе успокаивающе коснуться ее плеча. И почувствовал, что она содрогается от немого рыдания.
— Все будет хорошо, — пробормотала герцогиня, как детскую молитву. — Все будет хорошо, все будет хорошо.
Они стояли так очень долго, затерянные во тьме, прислушиваясь к слабому плачу обреченных.
* * *
— Скажи мне, — сказала она позже, вырвав Дария из полусна, в котором он пребывал, сидя в углу, — почему ты стал священником?
Дарий провел тысячу лет, размышляя над этим вопросом; у него была тысяча ответов, но среди них не оказалось двух согласных между собой. Он вспомнил отчаяние и мучения войны, вечную борьбу человека против человека; это было причиной. Он не мог рассказать ей о битвах между Бессмертными. Не мог поведать, как давным-давно отсек мечом голову святого человека у ворот Парижа, и замечательный, несущий любовь Квикенинг обратил его, как Савла на дороге в Тарс.
— Я считаю, что все люди нуждаются в прощении, — сказал он.
— И ты думаешь, что достоин раздавать его.
Дарий улыбнулся, пусть даже она не могла видеть этого в темноте.
— Нет, дитя мое, если и есть полное сосредоточение благодати, я далек от него. Но это не пригодность священника, который предлагает прощение. Это милость Бога.
— Бог, — сказала она ледяным тоном, — имеет, что возразить на это. И не называй меня ребенком. Ты хоть знаешь, сколько мне лет, отец?
«До смешного молодая», — подумал он, но вслух пробормотал:
— Я бы не смог угадать.
Она рассмеялась резко:
— Я все же сделаю из тебя льстеца. В августе мне исполнилось тридцать пять. Пожилая женщина. Достаточно стара, чтобы стать бабушкой, если…
Она замолчала. Дарий, борясь со сном, спросил:
— Твоя дочь — твой единственный ребенок?
Голос герцогини помрачнел.
