Он боялся ответа.
* * *
За ним пришли сразу после полуденной мессы, четверо плохо одетых и дурно пахнущих солдат с триколорами, криво приделанными на шляпах, и в грязных рубахах. Один из них, по крайней мере, был грамотным; он вынул клочок бумаги, развернул его и, пока Дарий ждал, продекламировал:
— Ты обвиняешься в подстрекательстве к мятежу и преступлениях против революции. Ты обязан без сопротивления пройти с нами в место заключения, где будешь содержаться пока твое дело рассматривается революционным трибуналом. У тебя есть какие-либо вопросы?
Извещение было зачитано быстро, скучно, монотонно, и, прежде чем чтение было окончено, другой солдат взял Дария за руку.
Его инстинкт требовал бороться.
Он мог легко освободиться от этих людей: четверо против одного опытного Бессмертного, хоть и без меча, имели равные шансы. Он почувствовал охватывающее его наваждение — смерть, смерть и ужас и отчаяние — и знал, что это было первым шагом во мрак.
Он не обязан идти. Это его выбор, правильный или неправильный.
Он сделал глубокий, судорожный вдох и, закрыв глаза, кивнул в знак согласия.
— У меня нет вопросов, — прошептал он, не уверенный, что его услышали, если их это вообще заботило.
Когда его под конвоем вели по улицам, прохожие останавливались поглазеть, один или двое из них поглядели с сочувствием, а некто зашел так далеко, что коснулся рукой плеча Дария. Его отпихнули охранники.
— Твое имя, гражданин? — угрожающе потребовал грамотный стражник. Мужчина втянул голову в плечи и поспешил прочь. Охранники засмеялись, а их командир выпятил губу в презрении: — Мышь.
По мере того, как он приближался к центру Парижа, горожане становились угрюмыми и озлобленными, более склонными проклинать его, нежели проявить какую-либо жалость. Дети играли нагишом в липкой черной грязи, и тощие, подозрительного вида неряхи намеренно выплескивали помои под ноги Дарию, когда его вели мимо. Солдаты не обращали внимания. Их сапоги были уже облеплены всякой грязью.
Впереди, в направлении, которое он знал и боялся — Гревской площади — раздавались крики. Дневные развлечения начинались теперь заблаговременно, и толпы веселились.
Стражники тащили его прямо к надвигающемуся фасаду тюрьмы.
* * *
Он боялся темноты.
Нелепо для человека, который прожил так долго, и все же он не смог преодолеть этот страх, как ни старался. Страх ядом полз по его венам, едва он погружался в размышления, тьма подавляла его, как если бы она являлась самостоятельным существом.
Он терпел, пока не взошло солнце, и сквозь щель в двери камеры не просочилось немного света, смахивающего на тусклый туман. Этот свет был благословением Бога. Он устремил на него воспаленные глаза и начал благодарно молиться, перебирая четки.
Скрежет ключа в замке прервал его молитву. Он отпрянул, пытаясь встать на ноги, когда дверь распахнулась, и он немедленно оказался отброшен назад пинком тюремщика. Фонарь ослепил его глаза.
— Вот тебе сокамерник, — рыкнул страж — большой, жирный человек, закупоривший дверной проем, словно пробка из плоти. Он ухмыльнулся, показав коричневые зубы, и отвернулся. Когда страж повернулся обратно, он удерживал…
…женщину. Высокая, немного неловкая, одетая в платье из муарового шелка, достойное гардероба королевы. Напудренные волосы, свисавшие клоками, прилипли к ее влажному, покрасневшему лицу. Она выкручивалась из рук тюремщика, стараясь вырваться на свободу; тот сбил ее с ног и швырнул в камеру, на руки Дарию.
Прежде чем он помог ей подняться, дверь захлопнулась. В результате, к его горю, желанное мерцание фонаря исчезло, зато он обратил внимание на женщину, которую поддерживал. Вместо запахов розы и сандала вокруг нее витал только один запах — пота и страха, — подхваченный, он был уверен, от него.
— Отпусти меня, — приказала она. Он быстро отпустил; она расправила плечи и отступила от него — спина прямая, голова поднята. Когда его глаза снова привыкли к тускло-серому свету, он разглядел линию ее щеки. Женщина стояла возле двери.
— Прошу прощения, госпожа. Тебе больно?
Намек на смех, хотя без тени юмора в нем.
— Больно? Нет. Мне так хорошо, как только возможно.
Мало что можно было сказать в ответ. Дарий позволил себе слова, замиравшие по мере того, как он произносил:
— Я боюсь, традиция представляться впала в немилость в эти дни. Я отец Дарий из церкви Юлиана-Бедняка.
— Юлиана-Бедняка, — сказала она с тенью пренебрежения. — Не знаю такой. Деревенский приход?
Не было никакого основания, что она должна это знать: высокородная женщина, она могла бы молиться в собственной часовне или, на худой конец, в одном из великих соборов. Но все-таки, он почувствовал непомерную досаду, хоть и напомнил себе о грехе гордыни.
Она, будто прочитав его мысли, опустила голову, извиняясь.
— Прощения, отец. Это было грубо с моей стороны. Ты имеешь право, по крайней мере, знать своего сокамерника по имени. Я — Тереза дю Шен.
Намек на браваду в голосе аристократки. Это имя было ему известно, признал он, несколько шокированный неожиданностью.
— Герцогиня дю Шен?
Он услышал намек на черный юмор в ее ответе.
— Я думаю, ты слышал имя. Весь Париж его знает.
