Беседы с Оскаром Уайльдом - [7]

* * *

Да, но это не приносило денег.

Зато я становился интересной персоной. Я делал некоторые вещи не так, как все привыкли их делать. Я переворачивал обыденность с ног на голову в то время, когда обыденность была добродетелью, и это было волнующе. Даже принц Уэльский однажды сказал: «Я не знаю мистера Уайльда, но не знать мистера Уайльда означает прозябать в неизвестности» — и попросил Лили представить ему меня. Меня иногда обвиняли в нескромности, но так ли ужасна нескромность? Не думаю. Это просто способ разнообразить свою личность. Тем не менее я прекрасно понимал, что новизна такого поведения скоро улетучится — общество известно непостоянством в своих увлечениях, — поэтому я стал писать сонеты знаменитым актрисам о ролях, которые они играли. Сара Бернар в «Федре» была великолепна, и мой сонет прибавил известности нам обоим, будучи опубликован через две недели после того, как я встретил «божественную Сару», сходящую с корабля, пересекшего Ла-Манш, с гигантским букетом лилий.

* * *

Помимо этого нового слова в театральной критике, вы, по-моему, как раз тогда же написали пьесу?

Я предпочел бы не говорить о некоторых моих неблагоразумных поступках, извиняемых юностью. Лучше отмечу, что я собрал все стихотворения, написанные после Тринити-колледжа, и издал их в одном томе — «Стихотворения» Оскара Уайльда. Мои друзья отозвались о них благосклонно, а недруги — неблагосклонно. Это все, что нужно знать о критике. Своих врагов нужно выбирать очень тщательно. Журнал «Панч» весьма недоброжелательно назвал его «разбавленным Суинберном», но имел достаточно здравого смысла, чтобы начать в карикатурах изображать меня «апостолом красоты» и вождем «эстетического движения». Даже если это и не обеспечило бессмертия, зато по крайней мере гарантировало скандальную известность.

* * *

Очень многие слышали об «эстетическом движении». Можно поподробнее?

Это большей частью выдумка, но все же не вполне миф. В сущности, речь идет о поиске красоты и культе искусства ради искусства, но публика смотрела на все это с подозрением, потому что они видели в нас претенциозность и манерность из-за многочисленных карикатурных изображений в прессе. А мы всего лишь протестовали против уродливости и материализма нашего века. Это не было полноценным движением, как романтизм или импрессионизм. Скорее некий ярлык, который получили некоторые писатели и художники — не всегда с этим согласные, — начиная с прерафаэлитов и заканчивая моим скандалом в 1895 году, если считать, что все это действительно продержалось так долго. Когда в 1881 году меня стали с ним ассоциировать, это было именно тем, чего я ждал и желал, потому что так я получил выгодный лекционный тур в Америке.

Открытие Америки

В апреле 1881 года Ричард Д’Ойли Карт продюсировал новую комическую оперу Гилберта и Салливана «Пейшенс» в Лондоне. В ней высмеивалось «эстетическое движение», и один из главных персонажей, Банторн, хотя и не был прямой карикатурой на Оскара Уайльда, имел некоторые отчетливо узнаваемые его черты. Когда в сентябре начался показ оперетты в США, Карт решил для пущей зрелищности привезти туда «живого» эстета, который прочтет цикл лекций, чтобы дать американцам представление о том, что именно сатирически высмеивается в этом шоу.

* * *

О чем вы подумали, когда Карт сделал вам это предложение? Он же не предлагал вам что-то вроде «большого турне», которое совершил Теккерей как знаменитый романист? Вам был явно предложен отравленный напиток.

Яд и одновременно шедевр, как и многое другое в моей жизни. Это была задача — найти противоядие для первого, а также выжить и постараться выжать из второго все возможное. Сразу по приезде в Нью-Йорк меня начали осаждать репортеры, хотя я был так же не подготовлен к встрече с ними, как они со мной. Это звучит забавно, но, несмотря на мою довольно шумную известность в Лондоне, меня никогда не атаковали журналисты такого типа, жадно хватавшиеся за каждую банальную сентенцию, которую я выдавал. Я думаю, они ожидали от меня Ниагарский водопад остроумных эпиграмм, но не получали его, так что любое случайное замечание, брошенное мной другому пассажиру во время плавания, превращалось в газетный заголовок: «Мистер Уайльд разочарован Атлантическим океаном». Но на следующий день я реабилитировался, заявив таможеннику, что мне нечего декларировать, кроме своей гениальности. В какой-то момент я подумал, что он собирается взять за нее пошлину как за редкий иностранный товар.

* * *

Нью-Йорк раскрыл вам такие объятия, о которых в Лондоне вы могли только мечтать.

Определенно. На меня сыпались приглашения, меня рвали на части — мне сказали, что ничего подобного не было с приезда Диккенса. Мне устраивали гигантские приемы, когда только представление мне присутствующих занимало два часа. Я любезно кланялся и иногда милостиво удостаивал их королевскими замечаниями, которые на следующий день появлялись во всех газетах. На улице толпы людей ждали появления моего экипажа. Я приветствовал их взмахом руки в перчатке и трости из слоновой кости, а они одобрительно вопили. Залы для меня везде увешивали белыми лилиями. У меня было два секретаря. Один для того, чтобы ставить мой автограф и отвечать на сотни писем, в которых его просили. Другой, с каштановыми волосами, посылал пряди своих волос вместо моих, когда о том просили юные леди. Он быстро облысел. Поскольку я любитель благородной неизвестности и непонятности, можете представить себе, как я ненавидел весь этот ажиотаж.