Беседы с Оскаром Уайльдом - [5]

* * *

Нет, конечно, но, боюсь, это уже перестало быть тем утонченным развлечением, каким оно было в ваше время. Даже в Париже теперь есть законы, которые диктуют нам, что можно и чего нельзя…

Что за ерунда! Я всегда говорил, что курение — образец совершенного удовольствия: это восхитительно, но не дает удовлетворения. Опасаюсь, что курение скоро тоже станет уголовно наказуемым, если только двое взрослых людей не договорятся покурить по взаимному согласию. А теперь, когда мы отдали должное современности и начали с конца, давайте в лучших традициях авангардизма вернемся к началу.

* * *

Вообще, я именно это и хотел предложить, в особенности учитывая то, что вы однажды сказали Андре Жиду — что вы вложили в свою жизнь свой гений, а в свои произведения — лишь свой талант. Мне кажется, что вы всегда рассматривали свою жизнь как предмет искусства.

Именно так — и я очень рано понял это, хотя еще ничего не знал о последствиях такого отношения. Главное в жизни стиль, а не искренность — этому меня научила мама. Не то чтобы она была неискренней, когда дело касалось Ирландии и англичан, но ее особенностью был именно стиль, окрашенный любовью ко всему необычному, экзотическому, экстравагантному. Да, ей нравилось быть «леди Уайльд», женой всеми уважаемого сэра Уильяма, но я всегда вспоминаю случай — я тогда был студентом, — когда одна из подруг попросила разрешения привести «респектабельную» знакомую на один из наших субботних званых вечеров. «Респектабельную! — воскликнула мама. — Никогда не произноси здесь этого слова. Респектабельными бывают только торговцы». С тех пор я приглашал домой друзей, где их встречала мама, говоря, что мы с ней вместе основали Общество усмирения добродетели.

* * *

Восхищение порочностью, отрицание всех правильных ценностей среднего класса, которых с таким рвением придерживались в Викторианскую эпоху, — именно с этим вас всегда ассоциируют. Вас это никак не смущает?

Ни в малейшей степени. Порочность — это просто миф, придуманный добродетельными и респектабельными людьми, чтобы объяснить непонятную привлекательность тех, кто от них отличается. Добродетельные люди взывают к разуму — дурные люди возбуждают воображение. Вот почему преступники всегда привлекали меня, а позднее именно из-за этого я попал в беду. Но, если ты предпочитаешь писать о людях, чье поведение критики клеймят как аморальное, это не означает, что ты сам придерживаешься такого поведения. Это очень скользкая тема — искусство и мораль, и я, пожалуй, остановлюсь на ней позже, когда вы поймете, почему я предал гласности некоторые вещи, которые я делал.

* * *

Хорошо. Давайте поговорим о годах становления вашей личности. Насколько я понимаю, вы с вашим братом Уилли получили вполне традиционное воспитание?

Да, именно так, если понимать под этим то, что мы были частью дублинского светского общества, учились в закрытой школе, изучали классиков и проводили каникулы в нашем загородном доме в графстве Голуэй. Но все это не мешало мне чувствовать свое отличие от моих сверстников. У меня было ощущение, что я другой и меня ждет другая судьба. Я даже сказал однажды, что мне ничего бы так не хотелось под конец жизни, как выступить в суде ответчиком по делу «Королева против Уайльда». Очень умное, но на редкость неудачное высказывание, которое припомнилось мне двадцать пять лет спустя, когда я понял, что в жизни есть только две трагедии — не получить желаемое или получить его. И второе намного хуже. Чему научила меня школа? Да тому, что она не может научить ничему стоящему. Например, моя любовь к греческой и латинской литературе, которую я пронес через всю жизнь, была и эмоциональной, и интеллектуальной. Для моего школьного учителя было бы потрясением узнать, что я получал намного больше удовольствия от чтения вслух классиков в прекрасных изданиях, когда воскрешал странные каденции этих давно уснувших языков, чем от простого перевода слов.

Знаток греческого

Когда Уайльд покинул Королевскую школу Портора в Эннискиллене, графство Фермана, и поступил в Тринити-колледж в Дублине, перед ним открылся весь мир. Он преодолел препятствие в виде учителя, стоявшего между ним и знаниями, и вступил в мир, где идеи обсуждались, а не скармливались ученикам с ложечки. В 1871 году в Тринити-колледже он встретил Джона Пентлэнда Махаффи, который за два года до того, в возрасте тридцати лет, был назначен профессором истории Древнего мира.

* * *

Помимо вашего отца и матери, которые привили вам уважение к народным преданиям, суевериям и социальной справедливости, самое сильное влияние на вас, тогда совсем молодого человека, оказал Джон Махаффи, не так ли?

Если не считать Джона Рёскина и Уолтера Пейтера, о которых я расскажу вам через минуту, то да. Махаффи был исключительной, разносторонней натурой, с блестящим интеллектом — и при этом светским человеком с прекрасными манерами. Он был знатоком кларета и антиквариата, владел французским, немецким и итальянским и, казалось, был знаком с половиной европейских королевских семей. Но главное, он был замечательным собеседником. Он хорошо относился ко мне, потому что у меня имелись способности к изучению греческой литературы, которые, как он считал, стоило развивать. И это было только начало. Мой ум был пустым сосудом, который ждал, чтобы его наполнили, а кто мог сделать это лучше его? Я навсегда сохранил любовь и уважение к нему. Я многим обязан ему: он был моим первым и лучшим учителем, а также ученым, показавшим мне, как надо ценить греческие антики, человеком, открывшим мне силу слов, которые могут чаровать, гипнотизировать, отворять любые двери в обществе. Кажется, именно он сказал мне, что мы, ирландцы, слишком поэтичны для того, чтобы быть поэтами, — мы нация блестящих неудачников, но мы самые великие краснобаи и болтуны после греков, — и впоследствии я присвоил его слова и выдал их за свои. Почему бы нет? Использование устной традиции в качестве общего достояния всегда питало творческий кельтский дух.