Беседы о литературе: Восток - [68]
Итак, риноцерит – это болезнь барановости, но какой-то особой, свирепой барановости, потому что риноцерос свиреп в своем следовании готовым идеям.
«Каким же был риноцерит, который Вы пережили в Румынии?» – «Факультетская профессура, студенты, интеллигенты, – говорит Ионеско, – один за другим все становились нацистами, бойцами “Железной гвардии”. Сначала, конечно же, нацистами они не были. Нас собралось тогда человек пятнадцать, кто обсуждал, искал аргументы в противовес их утверждениям. Это было нелегко: доктрина была нацистской, биология нацистской, этнология нацистской, социология тоже нацистской. Да к тому же еще лавины выступлений и речей, конференции, эссе, статьи в газетах и так далее, разные цитатники, столь же примитивно упрощенные, что и нынешние китайские и всякие другие… И все-таки мы старались найти аргументы. Время от времени один из наших друзей говорил: “Я, разумеется, вовсе не согласен с ними, и всё же в некоторых случаях я должен признать, что, к примеру, евреи…” – и тому подобное. А это был уже симптом. Через три недели или самое большее через два месяца человек этот становился нацистом. Его закручивало в механизм, и он принимал уже всё, он становился риноцеросом. Под конец нас оставалось всего трое или четверо, кто еще сопротивлялся – не с оружием в руках, а морально – этому заражению. Кто не принимал его – скорее даже и не умом, а стихийно, всем своим существом».
Так описывает Эжен Ионеско синдром риноцерита в одном из своих интервью. В другом месте Ионеско вспоминает о пятидесятилетии советской власти. Текст написан осенью 1968 года.
«Примерно год и один месяц тому назад ежедневные газеты, еженедельники, журналы, радио и телевидение всего мира отмечали пятидесятилетие русской революции. Чествовали Советский Союз. Сколько статей, сколько исследований, сколько восторженных славословий и дифирамбов! Концерт хвалебных гимнов или оглушительный гвалт. Марксисты и немарксисты, журналисты, писатели, артисты, политики – все прославляли во Франции и в Америке, в Германии и в Италии, в Бразилии и на Кубе, в странах более или менее социалистических и в капиталистических странах великое событие и великий народ, великого Ленина и других великих, которым в действительности за какие-нибудь полвека не только не удалось построить социализм, но удалось установить самую ужасающую тиранию в истории. За пятьдесят лет – вóйны, уничтожения, репрессии и тюрьмы, концентрационные лагеря и приготовления к покорению мира. Я написал несколько растерянных строк, чтобы выразить свое смятение перед лицом всеобщего ослепления и попытаться сказать хоть какую-то правду, как ребенок, который осмеливается закричать: “А король-то голый!” Но что же мог я сделать реально, кто мог мне поверить или кто хотел этому поверить?»
«У меня были свидетельства… Ни те, кто с риском для жизни перелезал через Берлинскую стену, ни советские работники, которые, случалось, кончали жизнь самоубийством, лишь бы не возвращаться к себе, ни даже книги, достоверные документы <…> во внимание не принимались. Однако это было так ясно: несколько лет назад, находясь в Любеке, я подъехал к границе с Восточной Германией. Там стоял шлагбаум. До шлагбаума была цветущая дорога, деревья, люди, которые прогуливались, которые подъезжали на своей машине к преграде в другой мир. Сразу же после шлагбаума – молчание и пустыня. Ни единого дома, ни деревца, только перепаханные, незасеянные поля, чтобы те, кому захочется убежать, бежать не могли. Ни растительности, ни деревьев – чтобы всё просматривалось. В отдалении виднелись контуры сторожевых вышек. Ад начинался здесь».
Проходит меньше года с того момента, когда весь мир торжествовал пятидесятилетие Октября, и Ионеско, который выступал с резкой критикой советского режима, называли чуть ли не фашистом; и вот Советский Союз начинает агрессию в Чехословакии. Агрессию, как пишет сам Ионеско, неоправданную и оправданию не подлежащую. Только тогда «часть западного мира более или менее пробуждается от оцепенения. Может быть, скорее менее, чем более». Потому что студенты в Англии, во Франции, в Германии протестовали против взрослых, которые возмущались советской агрессией в Чехословакии.
Вот «молодой человек, – пишет Ионеско, – который живет в одном из самых шикарных кварталов Парижа, в прекрасной квартире, где у него есть своя комната, на стенах портреты Гевары, человека с ружьем, и великих злодеев истории: Маркса, Ленина и так далее, яростный враг общества потребления, едет, однако, в Сен-Тропез на своей машине, потребляя много горючего. А вернувшись в Париж (после каникул. – Г.Ч.), заявляет, что чехословацкие дела его не интересуют. Он презирает чехов и Чехословакию, которая, однако, является определенно, на мой взгляд, единственной страной в Европе, достойной своей независимости». Что движет этим человеком, этим студентом? Почему его так притягивает тот же Гевара и почему он считает, что Брежнев был прав, войдя в Чехословакию?
«Вас очень порицали, – говорит Фредерик Товарнити, обращаясь к Ионеско, – два года назад за то, что Вы Че Гевару сравнивали с убийцей». – «Да, – говорит Ионеско, – но я сказал это в определенном смысле. Я видел сходство между ним и Кодряну, лидером “Железной гвардии”, красивым, молодым, что разъезжал в 1930–1935 годах на белом коне по румынским селам и городам, подстрекая всех к убийству и убивая сам. До той поры, пока в свой черед не был убит… Я видел фотографию Гевары, держащего ружье. И тогда понял, что в Геваре нравился прежде всего человек с ружьем и что любили его именно за это. Мне думается, что Че Гевара так же, как и Кодряну, дает в конечном счете обобщенное представление о двух основных тенденциях нашего характера: садизме и мазохизме. Какой шанс: иметь одновременно убийцу <…> и убиенного в одном лице! Все склонности наши, самые глубокие и самые потаенные, при этом оказываются удовлетворены. Это уже герой настоящего». С огромной иронией употребляет последнее слово – «настоящее» – Эжен Ионеско.
