Беседы о литературе: Восток - [30]

Одиночество! Зовам далеким не верь

И крепко держи золотую дверь,

Там, за нею, желаний ад.

Эти стихи о святости одиночества перевела на русский язык Анна Ахматова.

Но есть у Рильке и прозаические фрагменты об одиночестве. Так, в одном из своих «Завещаний» – а Рильке написал несколько очерков о самом себе, которые назвал «Завещаниями», – он пишет об одиночестве так: «Еще мальчишкой он узнал его чистый лик в ту пору, когда он пытался ускользнуть от домашне-семейственных уподоблений, окруживших его и методично предъявлявших на него свои права; одиночество явилось ему прообразом его будущего. Глазами одиночества начал всматриваться он в простор. Маленькая ладонь робко легла в ладонь одиночества, и оно повело его за собой, ничуть не притязая на владение им. Подрастая, он вновь и вновь убеждался в высоте этого образа. Уже тогда одиночество временами подходило к нему близко-близко, испытуя, как испытывает метатель копье».

Одиночество, которое познал поэт в своем творчестве, делает его поэзию настоящим открытием. Новые пути находит Рильке для литературы.

Рильке глубоко пережил встречу с православием. Свои стихотворные циклы он создает, как иконы в храме, которые составляют иконостас и из которых ни одна не живет сама по себе, а соприкасается со всеми остальными в этом иконостасе. Рильке пишет не отдельные стихотворения, а длинные циклы. Нет, это не поэмы. Каждое из стихотворений на первый взгляд независимо от всех остальных. Но только на первый взгляд. На самом деле эти циклы составлены из частей, значительно более тесно сопряженных друг с другом, чем это бывает в иной поэме, внутри одного, казалось бы, произведения. Именно из таких частей состоит «Часослов». Именно так – как одно полотно – написаны «Дуинские элегии». Именно так, как иконы в иконостасе, составлены и «Новые стихотворения» – книга, в которой так много библейских текстов, в которых воспроизведен почти весь Ветхий Завет.

Рильке всегда нужно от чего-то оттолкнуться, ему всегда необходим начальный импульс для того, чтобы стихотворение родилось. Это либо библейский текст, либо архитектурное сооружение: собор или дворец, замок; либо праздник или картинка из жизни; наконец, статуя. У каждого стихотворения есть эта точка отсчета. А дальше создается стихотворение. Но предназначено оно не для простого чтения, а для внимательного многочасового созерцания. Василий Андреевич Жуковский в своем очерке о Сикстинской Мадонне описывает, как он приходил в музей с утра для того, чтобы в одиночестве час или полтора созерцать Мадонну Рафаэля. Именно для такого многочасового созерцания в одиночестве написано каждое из стихотворений Райнера Марии Рильке. Вот почему я говорю о том, что этот поэт создал какую-то новую поэзию: стихи для созерцания. И тогда становится ясен смысл того, чтó говорит Рильке об одиночестве.

Рильке – это поэт зрительных образов. И надо сказать, что это его качество запечатлено и в той надписи, которую он сам составил для надгробного камня. Рильке умер в конце 1926 года. За два года или даже за год до смерти он писал: «Я предпочел бы быть преданным земле на высоком кладбище возле старой церкви в Рароне. Ее ограда была тем первым местом, откуда я ощутил ветер и свет этого ландшафта». 2 января 1927 года он был похоронен. На камне над могилой написано: «Роза, о, чистое противоречие, блаженство ничейного сна под этим множеством век»[26].

Образ, с одной стороны, взятый из средневековой мистики созерцания; образ, напоминающий о розах готических витражей Нотр-Дама в Париже и других средневековых соборов. Роза – символ мистического единения. Да, всё это так. С другой стороны, это чисто зрительный образ. Радость, блаженство «под этим множеством век». Есть, как мне кажется, один очень хороший русский перевод, уже не прозаический, а стихотворный, этой эпитафии:

Роза, о своеволие, радость

под столькими вéками всё же

не быть чьим-то сном.[27]

Роза значила для Рильке нечто особенное. Есть в его биографии загадочная страница. Через несколько дней после смерти поэта Эдмон Жалу, автор небольшой книги о Рильке, написанной по-французски, получил письмо. «Письмо Неизвестной» – именно так подписала его эта дама, автор текста, в котором она рассказала о своей дружбе с Райнером Марией Рильке, о своих прогулках с ним по Люксембургскому саду в Париже.

«Он подошел ко мне в тот день, – писала эта дама, – держа в руке великолепную розу. Он мне ее не поднес, он также не отдал ее на растерзание <…> ручкам моего двухлетнего ребенка, красоту которого любил, и я ничего не спросила его о присутствии этого цветка, ослепительного и непривычного.

В уголке, о котором речь, мы почти ежедневно заставали старую женщину, сидящую на каменном краю решетки. Она просила милостыни – сдержанно и со стыдом, раз мы никогда не видели ее глаз и не слышали ее голоса; она просила всей своей позой: круглой спиной, всегда покрытой черной шалью – хотя было лето, опущенной линией губ, а главное – руками, всегда полускрытыми черными митенками и крепко сжатыми между сдвинутых колен, руками более нищенскими, чем протянутые. Каждый раз, как по взаимному уговору, мы опускали куда-то возле этих рук милостыню, испрошенную ими с таким невинным искусством. Старая женщина, не подымая головы, усиливала страдальческие линии своего лица, и мы никогда не видели ее глаз, не слышали ее благодарности, и у всех прохожих, подавших, была наша участь. <…> В тот день – женщина только расположилась в своей просительной позе – она еще ничего не получила. Я увидела Рильке кланяющимся ей с почтением, не с внешним, с высоты величия, но с почтением рильковским, полным, от всей души, – затем он опустил прекрасную розу на колени старухи. Старуха подняла на Р[айнера] Марию вероники своих глаз (такие синие и свежие между красными гноящимися веками!), схватила быстрым и так соответствующим всему жестом руку Рильке, поцеловала ее и ушла маленькими сношенными шажками, – в тот день уже больше не прося. Рильке свел на нет низ своего лица, поглядел на меня всеми глазами, всем лбом. Я ему ничего не сказала. Я постаралась доказать ему без слов, что поняла его урок, что бесконечно люблю его вúдение людей, что, мысля их такими прекрасными, такими избранными, такими божественными, он, он сам делает их прекрасными и божественными…»