Беседы о литературе: Восток - [26]

Я так один. Никто не понимает

молчанье: голос моих длинных дней,

и ветра нет, который открывает

большие небеса моих очей.

Перед окном огромный день чужой,

край города; какой-нибудь большой

лежит и ждет. Думаю: это я?

Чего я жду? И где моя душа?

Вот один из фрагментов, которые остались от Райнера Марии Рильке на русском языке. Это не перевод с немецкого. Это его оригинальный русский текст. Мне представляется, что имя этого поэта незаслуженно относится нами к числу литераторов для интеллектуалов, литераторов для элиты. На самом деле, конечно, сталкиваясь с Рильке и встречаясь с ним на страницах его книг, мы прикасаемся к творчеству удивительного поэта, удивительного мыслителя и замечательного человека.

Райнер Мария Рильке и Огюст Роден 13 мая 1998 года

В Париже, неподалеку от Дома инвалидов, который, я думаю, знают все, есть небольшое здание, стоящее посередине сада. «Отель Бирон» – так называется это здание. Здесь жил и работал Огюст Роден.

Здесь Райнер Мария Рильке, великий австрийский поэт рубежа XIX и XX веков, провел пять лет в качестве секретаря Родена… А Роден встречает вас уже в метро: его «Мыслитель» стоит посередине станции, там, где останавливаются поезда. Конечно же, это копия, но факт есть факт: Роден ждет нас, когда мы идем в его дом, уже здесь, прямо в метро.

Мне хочется начать нашу сегодняшнюю беседу с небольшого фрагмента, в котором Рильке рассказывает о своей первой встрече с великим французским скульптором. «Он оставил работу, предложил мне кресло, и мы заговорили. Он был добр и кроток. У меня возникло чувство, будто я знал его всегда, будто я лишь встретил его вновь. Потом он продолжил работу, предложив мне осматривать всё, что есть в студии, а этого немало. “Здесь есть рука. C’est une main comme ça. Это вот такая рука! – сказал он и сделал своей рукой столь мощно держащий и формирующий жест, что, казалось, видишь, как из него вырастают вещи. – C’est une main comme ça, quitient un morceau de terre glaise avec de… (Это вот такая рука, которая держит кусок горшечной глины с…), – и, указывая на обе фигуры, удивительно глубоко и таинственно объединенные, – С’est une création ça!” “Une création” – и сказал он это так чудесно! Вот это творение, это сотворение… Французское слово потеряло у него свою грацию, не получив обстоятельной весомости немецкого слова Schaffung. Слово это оказалось выделившимся и выкупленным из всех языков, оставшимся одним-единственным в мире. Création, сотворение…»

Роден очень хорошо знает, что такое сотворение мира, что такое творческая деятельность Бога. Роден в своей скульптуре прикасается именно к сердцевине бытия; об этом, наверное, знает каждый, кто видел статуи Родена хотя бы в копиях, хотя бы в небольших настольных вариантах, – такие есть в Москве, в Музее изобразительных искусств. Но когда вы видите все эти статуи в «Отеле Бирон» в Париже, то там каждая из них предстает в сотнях вариантов: от первого, самого незавершенного наброска на листке бумаги до окончательного варианта, бронзового, мраморного. А между этим первым наброском и завершающим вариантом – сотни гипсовых проб, сотни фрагментов, сотни тех эскизов, над которыми скульптор работал не покладая рук, работал, не оставляя своего труда ни на минуту. В этом смысле Роден был совершенно удивительным и, наверное, исключительным человеком.

В своей монографии об Огюсте Родене Рильке пишет: «Он не давал простора своей фантазии. Он ничего не измышлял. Ни на миг не пренебрегал он тяжелой поступью своего мастерства… он шел с ним, шел длинными полосами, которые нужно пройти, шел, как пахарь за своим плугом. И, прокладывая свои борозды, он думал о своей земле и о ее недрах, о небе над нею, о беге ветров, о дожде, обо всём том, что было и мучило, проходило и возвращалось, не переставая существовать».

Роден открыл, если так можно выразиться, новое пространство. В какой-то момент своего творческого развития он вдруг понял, что скульптура сегодня оказалась в одиночестве. Скульптура уже теперь осталась без тех зданий, которые собирали вокруг себя статуи, без того зодчества эпохи Возрождения, и, до этого, Средневековья, и, еще ранее, античного мира – того зодчества, которое формировало город. Теперь, в новой Европе, в новом мире, каждая статуя оказалась предоставленной самой себе. А раз так – значит, для нее нужно найти новое пространство, хотя бы поместить ее в окрестный воздух, словно в нишу. Это новое пространство для статуи давала сама жизнь. Роден начинает изучать не искусство, а именно жизнь.

«Роден воспринимал жизнь, – пишет Рильке, – которая была везде, куда ни посмотри. Он воспринимал ее в малейших проявлениях, он наблюдал ее, он шел за ней следом. Он ждал ее на переходах, где она мешкала, он догонял ее, когда она бежала, и везде находил ее одинаково великой, одинаково могучей и захватывающей. <…> Здесь Роден нашел мир своей эпохи, как в соборах он познал мир Средневековья: сконцентрированный вокруг таинственного мрака, объединенный организмом, приспособленный к нему и ему покорный. Человек стал церковью, имелись тысячи и тысячи церквей, и ни одна не была похожа на другую, каждая жила». Но, говорит Рильке, увидев в каждом человеке храм – отдельный и как бы совершенно самостоятельный, Роден понял, что есть и что-то другое. У всех у них, у этих людей, каждый из которых стал церковью, «у всех у них – один и тот же Бог».