Беседы о литературе: Восток - [23]

«У Крамского, – пишет Райнер Мария Рильке, – есть картина, изображающая Христа, одиноко погруженного в свои мысли, которые следуют за Ним в пустыню. Есть и другая картина, которая осталась незавершенной. Она называется “Хохот”. Опять Христос, одетый в пурпур, который звучит издевкой, и окруженный, захлестнутый большими и маленькими волнами насмешливого хохота, при помощи которого чернь обороняется от людей одиноких, непохожих на нее. Видно, что это всё тот же Христос, которого писал и Александр Иванов, но для Крамского это уже не сюжет, а скорбь. Глубоко пережитое страдание, которое он поверяет живописи. Его боль сильнее, чем искусство. Иногда в его портретах, этюдах, набросках проступает настоящее мастерство, зрелое величие, но всё же ему не удается претворить в живописи всего себя. Чтобы до конца узнать Крамского, нужно прочесть его письма, записи в его дневнике, его статьи. По сравнению с ним философский реализм Ге кажется более рассудочным. Что же касается Репина, который хорошо известен за границей, то он представляется художником более ярким и изобретательным, чем Крамской, но вместе с тем и более поверхностным».

Высокого мнения Рильке был и о творчестве Виктора Васнецова. Вообще, интересовала его, главным образом, живопись религиозная, в которой он видел не иллюстрацию к Евангелию, но выражение живого религиозного опыта средствами изобразительного искусства. В художнике, повторяю, он видел не иллюстратора, но мыслителя, философа, богослова.

Рильке, всё более и более погружаясь в русскую проблему, говорит о том, что он готов, как православный, класть поклон за поклоном. Конечно, «не в Исаакиевском соборе, а скорее в той маленькой церквушке, которую Васнецов построил в Абрамцеве, или в той, что находится в селе Останкино, или еще в какой-нибудь, где [иконы] Богоматери обладают величием, девственностью и женственностью. Там, где класть поклоны не означает ритуал, а лишь выражение могущества и кротости одновременно. Нечто, что лишь косвенно относится к крестам и иконам и в целом имеет исключительное значение лишь для того, кто этим полон, – к его страсти, к его любви, к переживаниям его души».

Поклон есть выражение могущества и кротости одновременно. Так считает Райнер Мария Рильке, увидевший в смирении несломленность и силу. Не как турист, не как путешественник, не как сторонний наблюдатель (в отличие, скажем, от Теофиля Готье, который тоже проехал по России и побывал в Троице-Сергиевой лавре, но именно как наблюдатель); нет, Рильке переживает православие как факт собственной жизни. Для него чрезвычайно много значит та духовность, к которой он здесь, в России, сумел прикоснуться.

Рильке относится к числу тех писателей, которые не боятся острых тем, не боятся материала шокирующего. В одном из писем он вспоминает о Бодлере и его стихотворении «Падаль». (В нем поэт описывает труп, уже почти сгнивший труп лошади, и затем обращается к своей возлюбленной с напоминанием о том, что и она когда-нибудь превратится в такой же труп. «И вот тогда, – говорит Бодлер, – скажите червям, которые будут пожирать ваши останки, что это я спас вас от смерти в своих стихах».)

Итак, Рильке пишет: «Я пришел к мысли, что без этого стихотворения не был бы начат путь к той трезвой точности, которая сейчас, как нам кажется, найдена у Сезанна; сперва должно было явиться это стихотворение во всей его беспощадности. Художественное созерцание должно было так решительно преодолеть себя, чтобы даже в страшном и по видимости лишь отвратительном увидеть часть бытия, имеющую такое же право на внимание, как и всякое другое бытие.<…> Флобер, который с такой бережностью и добросовестностью пересказал легенду о Юлиане Странноприимце, подарил ей эту простую достоверность чуда, потому что художник в его душе сам обладал решимостью святого и радостно соглашался со всеми его поступками. Лечь в одну постель с прокаженным, отдать ему свое тепло, даже тепло сердца… всё это должно когда-нибудь произойти и в существовании художника как преодоление во имя высшего блаженства. Тебе легко понять, – пишет Рильке, – как меня трогает, когда я читаю, что Сезанн именно это стихотворение – “Падаль” Бодлера – помнил наизусть вплоть до последних лет своей жизни и читал на память от первого до последнего слова. Конечно, среди его ранних работ можно найти и такие, в которых ощутима почти безмерная любовь, – с такой силой ему удалось в них преодолеть себя. За этим смирением – сперва с малого – начинается святость, простая жизнь любви, которая всё выдержала, которая, не похваляясь этим, нашла путь ко всему, одиноко, незаметно, бессловесно».

Отталкиваясь от бодлеровских стихов и опыта их прочтения Полем Сезанном, Райнер Мария Рильке говорит здесь тем самым языком, теми самыми словами, которые мы знаем из его «Часослова». Он говорит о простой достоверности чуда, почувствовать которую можно, когда художник сам «обладает решимостью святого и радостно соглашается со всеми его поступками». Он говорит о смирении, вслед за которым «начинается святость, простая жизнь любви, которая всё выдерживает, не похваляясь этим, и находит путь ко всему, одиноко, незаметно, бессловесно».