Берлинский боксерский клуб - [32]
– Бросай, – скомандовал я.
Хильди не двигалась.
– Смелее. Они-то жгут книги. Значит, и нам можно. Бросай.
Она нерешительно сунула в огонь обложку. Та легла сразу за дверцей, так что мне пришлось подтолкнуть ее клещами туда, где жарче пылал уголь. Потом мы молча наблюдали, как обложку пожирает огонь, как голубые, зеленые и желтые язычки превращают картинку с яблоней в черный пепел. Когда обложка догорела, Хильди бросила в огонь вырванные страницы, и уже через мгновение они запылали. Пляска огня отражалась в ее мокрых от слез глазах. Не в силах больше смотреть, она кинулась мне в объятия и в голос заплакала. Я смотрел, как догорает книга, а внутри у меня все сильнее закипала ненависть. Я ненавидел Норберта Ауфклитенбурга за то, что он написал свою поганую книжонку и этим натравил на мою сестру девчонок из ее класса. Я ненавидел Гитлера и нацистов за то, что они всю страну настроили против нас. И больше всего я ненавидел самого себя – за то, что не замечал, как тяжко приходится Хильди.
Тем вечером я разрешил ей делать домашнее задание у меня в комнате и впервые за долгое время нарисовал для нее новую историю про Кроху и Воробья. Это было не лучшее мое произведение, но, главное, благодаря ему она снова начала улыбаться.
Тайная история боксеров-евреев
На следующий день я отправился в клуб готовиться к первому в жизни настоящему бою. Мой путь лежал мимо магазина художественных принадлежностей герра Грюнберга, у входа в который стояли два совсем молодых штурмовика в форменных коричневых рубашках и начищенных сапогах. У одного в руке была большая жестянка со столярным клеем, другой, вооружившись малярной кистью, толстым слоем намазывал клей на стекло витрины. Герр Грюнберг с той стороны стекла испуганно наблюдал за молодыми нацистами. Те налепили на вымазанную клеем витрину плакат с надписью НЕ ПОКУПАЙТЕ У ЕВРЕЕВ!
Тут герр Грюнберг выскочил из магазина и закричал:
– Прекратите!
Парни не обратили на него внимания.
– Сейчас же прекратите!
– А если не прекратим, то что? – издевательски спросил один из них.
– Я сообщу в полицию, – ответил герр Грюнберг.
– Ага, давай, еврей, сообщай. А мы посмотрим, что у тебя из этого выйдет, – засмеялся один штурмовик.
– Полицией в районе командует начальник нашего отделения СА, – добавил другой.
Это был высокий блондин, его щеки украшала густая россыпь рубцов от выдавленных подростковых прыщей. Герр Грюнберг внимательно всмотрелся в лицо парня.
– Я тебя знаю, – сказал он. – Ты – сын Гертруды Шмидт.
При упоминании о матери парень насторожился.
– А ты знал, что твоя мама покупала у меня, когда тебя еще на свете не было? И твоя бабушка тоже. Мне все про тебя известно. Ты живешь тут совсем рядом.
Парень совсем онемел. Приятель толкнул его локтем в бок.
– Ты что, позволишь еврею с тобой так разговаривать?
Первый штурмовик все так же молча смотрел на герра Грюнберга. Что при этом выражало его лицо – возмущение, растерянность или ярость, – я понять не мог. В конце концов он расправил плечи, подошел вплотную к старику, с презрением посмотрел на него сверху вниз и плюнул прямо в лицо.
– Еще раз упомянешь мою мать – тебе конец.
Штурмовик сунул кисть в жестянку с клеем, и они с приятелем ушли.
Герр Грюнберг стоял на тротуаре и неловко вытирал со щеки плевок.
– Вам плохо? – спросил я, подойдя ближе.
– Карл, мир сошел с ума. Нормальному человеку в обезумевшем мире может быть только плохо. – Герр Грюнберг обернулся на витрину своего магазина; клей, на котором держался плакат, уже почти высох. – Пластилин, – пробормотал он себе под нос.
– Что?
– Мать покупала ему пластилин. А он лепил зверушек. Я всех своих покупателей хорошо помню.
– Могу я вам чем-нибудь помочь?
– Нет, – сказал он со вздохом и попытался отодрать с витрины плакат, но оторвался только уголок. – Придется бритвой.
Он скомкал кусок плаката в шарик, выбросил его в сточную канаву и пошел в магазин за бритвой.
В клубе я выместил на боксерской груше весь пережитый стыд и всю накопившуюся ярость. Джеб, джеб, апперкот. Джеб, джеб, апперкот. Джеб, джеб, апперкот. При каждом ударе я громко и хрипло выдыхал, отчего их простой ритм отдавался у меня в горле и в груди. Я молотил по груше, вколачивая в ее кожаную плоть свое отчаяние и страх, пока не заныли плечи и не стало казаться, что еще чуть-чуть – и запястья переломятся от боли. Самое большое облегчение приносили мне апперкоты – в них я вкладывал всего себя, поворачиваясь всем телом, как учил Макс, чтобы всю мощь сообщало удару движение бедер и корпуса.
Закончив тренировку, я вытирался полотенцем в раздевалке, когда мой взгляд упал на столик рядом с кладовкой Неблиха. На нем рядом громоздилась стопка старых номеров спортивных журналов – главного немецкого издания о боксе «Боксшпорт» и американского «Ринга». На обложке одного из номеров журнала «Ринг» были изображены двое замерших в боевой стойке боксеров, причем у обоих на трусах была вышита звезда Давида.
Английского, который я несколько лет учил в школе, мне хватило, чтобы прочитать вынесенный на обложку заголовок: «Поединок еврейских полутяжеловесов». Торопливо перелистав страницы, я отыскал статью про бой за титул чемпиона в полутяжелом весе между Бобом Олином и Макси Розенблюмом. Он продолжался пятнадцать раундов, по результатам которых победу присудили Бобу Олину. Меня здорово удивило, что оба боксера были евреями, а один абзац в статье просто потряс: «Через пять лет, прошедших после легендарного боя, в котором Макси в одиннадцатом раунде отправил в нокаут Эйби Бэйна, двое мастеров-евреев снова сошлись в поединке за титул чемпиона мира. Это был уже десятый с начала нашего века поединок, в котором за чемпионство сражались двое евреев. И он, видимо, далеко не последний, поскольку Макси, Олин, Барни Росс, Бен Джеби и Солли Кригер по-прежнему находятся в отличной форме».
