Берлинская жара - [63]

Музыканты доиграли «Времена года» и сменили инструменты. На эстраду, неловко выбрасывая перед собой старомодные, пуговичные штиблеты, в лоснящемся штреземане и бархатной бабочке, поднялся тучный, краснощекий певец с густыми усами пожарного и, выждав минуту, мягким тенором затянул подзабытое танго «Даже в пасмурные дни» Хенри Химмеля. На площадке просторного холла закружились пары.

— Дори, милая, я тебя оставлю на несколько минут, — сказал Хартман. — Мне нужно поболтать тут кое с кем. Там, в чайной зале, говорят, водятся симпатичные кошки. Не хочешь посмотреть?

Он плеснул в бокал коньяка и через толпу гостей стал продвигаться туда, где Чехова оживленно беседовала с похожим на барсука, маленьким, рыхлым господином в сером, с претензией на элегантность, костюме, украшенном круглым значком члена НСДАП, который в народе называли «бычьим глазом». По его блестящему от пота лицу было видно, как лестно ему внимание знаменитой актрисы.

Когда Хартман поравнялся с ними, Чехова подняла руку, чтобы поправить тюрбан, и выронила веер. Хартман немедленно нагнулся и поднял его:

— Ваш веер, фрау Ольга.

Их глаза встретились.

— Благодарю вас… эээ?..

— Хартман. Франс Хартман.

Невзирая на предупреждения Гесслица, он не стал скрываться под вымышленным именем, чтобы в случае провала тень подозрения не пала на Чехову.

— Как вечер, господин Хартман, довольны?

— Вечер великолепный. Прима! — Лицо Хартмана озарилось теплой улыбкой. — Мой друг, Георг Якоби, как-то сказал: «Лучшее лекарство от хандры — это Ольга Чехова».

В ее глазах промелькнула ирония:

— То-то он не зовет меня в свои картины. Видимо, самому Якоби хандра не грозит.

— Причина уважительная — он всегда снимает жену.

— Ничего подобного, в августе у него премьера, кажется. «Супруги», слышали? Так там — у Енни Юго главная роль. А Марики Рёкк и духу нет.

— О, Марика Рёкк замужем за Георгом Якоби? — удивленно воскликнул барсук.

— Кстати, Рихард, — спохватилась Чехова, — разрешите представить вам господина Хартмана.

Франс протянул руку:

— Оберштурмбаннфюрер Хартман, если позволите.

Бровь Чеховой удивленно приподнялась. Рихард склонился в поклоне.

— Какая разномастная здесь публика собралась, — вежливо заметил Зееблатт.

— Да уж, кого только не встретишь, — машинально согласилась Ольга.

— Для вас это неожиданность? — спросил Хартман.

— Для меня это — атмосфера. — Чехова мягкой ладонью поправила тюрбан сзади. — В такое время, как говорят у русских, трудно собрать ягоды с одного поля.

— К тому же многие туговаты на ухо, — невпопад подхватил Зееблатт.

— С чего вы взяли?

— Прислушайтесь. Все говорят одновременно!

В эту минуту на входе в усадьбу возникло некоторое оживление.

— Прошу простить, господа, но я должна вас покинуть, — просияв, сказала Чехова. — По-моему, пришла Эмми Геринг. Мне нужно ее встретить.

— Эмми Зоннеманн, — уточнил Хартман, когда Чехова унеслась к подруге. — Между прочим, неплохая актриса. Я хорошо помню ее в «Обервахмистре Швенке». Все-таки брак с рейхсмаршалом Герингом разрушил ее карьеру.

— Увы, поднявшись на такую высоту, приходится жертвовать очень многим. Если повезет, мы увидим сегодня и Еву Браун. Она давно дружит с фрау Чеховой.

— Что вы говорите? — обрадовался Хартман. — Впрочем, в этом нет ничего удивительного. Одна моя знакомая актриса, рассказывая о встрече с фюрером на каком-то важном приеме, назвала его человеком богемы: по личностным чертам. Мне кажется, это верное определение. Его мягкость, внимательность, его непруссачество, а скорее эдакая изощренная австрийскость, как отмечают многие, располагают к нему людей тонкого темперамента. Полагаю, Ева Браун близка фюреру именно по этим характеристикам.

— Как это вы точно подметили! — подхватил его собеседник. — Ведь не секрет, что и партию фюрер начинал строить по образцу католической церкви, а это же — Вена, собор. Да-а. Жаль, что этого не понимают в Ватикане. — Он незаметно откусил заусенец на мизинце.

— Интересное наблюдение. Об этом стоит подумать. — Хартман достал портсигар, предложил барсуку сигарету, и они закурили. — Устранившись, Ватикан желал сохранить место арбитра. Но, как в спорте, такая позиция в лучшем случае гарантирует место комментатора в бульварной газете, которого никто не слушает. Хорошо уже то, что святоши не прогнули стальной характер нашего фюрера, и к началу войны он выпестовал крепкого немецкого рабочего лба и кулака.

— Вот из таких противоречий и высекается характер настоящего отца нации. — Барсук поднял бокал. — Прозит! За неповторимый аромат богемы!

— Прозит! — Хартман пригубил свой коньяк.

— Прошу меня простить, я не успел представиться, — склонил голову собеседник. — Рихард Зееблатт, член НСДАП с тысяча девятьсот тридцать четвертого года, врач высшей категории.

— О, замечательно! А я, как вы, надеюсь, слышали, Франс Хартман, управляющий отеля «Адлерхоф».

— О!

— Вы врач какого профиля, позвольте узнать? — поинтересовался Хартман.

— Немаловажного для любых времен, — расплылся в улыбке Зееблатт. — Уролог. У меня клиника в Берлине и частная практика — в равных долях.

— Что вы говорите? — обрадовался Хартман. — Какая удача! Вы-то мне и нужны, дорогой доктор.