Берлинская лазурь - [78]

– Пойдем, хватит с Германии обиженных художников.

Курили прямо в гостиной. Молча, сидя на полу, боясь задать неудобный вопрос. Трогали за руки, обнимались. Старались не думать, а что теперь. Пили горячий чай с ромом, пытались отогреться – и не могли. Трясло изнутри. Хотелось забыть. Или хотя бы понять, как с этим жить. Было страшно. Раздался дверной звонок, все вздрогнули и в ужасе переглянулись.

– Я посмотрю, – Миша встал и вышел из комнаты.

На пороге стоял Харман Штерн. В его руках была завернутая в ткань картина.

XXI

Та самая Ви, которую она увидела тогда на мосту, в первый раз, сидела вполоборота и искоса смотрела на них.

– Вау! Это та самая картина? – изумленно спросил Миша.

– Ага, – ответила Лиза.

– Да, признаться, когда я увидел вашу картину, изрядно корил себя, что не согласился на сделку сразу, – виновато процедил Штерн. – Позвольте признать, вы невероятно хороши!

– Это моя первая после почти двадцатилетнего перерыва, – с гордостью добавила она.

– Прекратите делать мне больно, – с наигранной досадой заметил Штерн, – я и так уже готов отрезать и подарить вам свои руки, потому что мне они, такие никчемные, больше не нужны.

– Бросьте! Та ваша «Берлинка» была невозможно хороша. Она запала мне в душу. И вовсе не потому, что была похожа на меня.

– Была? Подождите ее хоронить, она, как и вы, в абсолютно добром здравии и уже передана в Национальную галерею. И не просто как картина, а как невероятный акт спасения искусства от жажды наживы.

– В смысле?

– А давайте, я вам просто покажу. Дайте мне что-нибудь, принимающее интернет, – с более-менее большим экраном.

Он открыл ю-туб на ноутбуке Лизы и набрал что-то в строке поиска. На экране замелькала уже знакомая заставка канала Нэда, где он в прямом эфире уничтожал предметы искусства. На поляне, на подушке из сухих корявых веток стояла она – Лиза – «Берлинская девочка». Лизе стало не по себе, будто бы именно ее сейчас намеревались сжечь. Нэд Кайло пустился в свои обычные рассуждения о бестолковости и бесполезности искусства и как оно может исполнить свою единственную миссию – дать стране немножко угля. Он был в ударе, в эйфории: столь желанный и лакомый кусочек наконец-то достался ему. Он еще раз пренебрежительно отозвался о Штерне и отметил, что у каждого гения есть своя цена. У гения! На этом моменте Харман натурально засиял. Приплясывая, Нэд поджег факел, приблизился к сложенному костру и запалил его в нескольких местах. Сухостой быстро разгорался, чем, несомненно, радовал и распалял Нэда. Тот принялся выплясывать вокруг огня, упиваясь величием, дикостью и безнаказанностью. И вдруг бешеная пляска закончилась. Под ноги Нэду попалась ветка. Он споткнулся и, нелепо взмахнув руками, упал прямо в костер, полыхнувший ему навстречу с особенной силой. Он попытался встать, но, вопреки, казалось бы, всем известным законам физики, картина соскочила со своего жертвенного пьедестала, массивным краем ударила его в висок и кубарем откатилась подальше, не тронутая огнем. Ее палач больше уже не поднялся.

– Так вот почему никогда не надо экономить на холстах, – выдохнула Лиза, и после затянувшейся паузы все разом нервно заржали.

– Да уж, – подхватил Штерн, как только это стало возможно, – будь подрамник полегче и попроще, не нанес бы такие увечья.

Миша принес бутылку шампанского и бокалы. Пили, плакали, смеялись. И снова поздравляли друг друга, обнимаясь, как старые и добрые друзья. Штерн разглядывал Лизины картины и, рассыпаясь в комплиментах, пророчил ей славу и карьеру. Предлагал добавить ее работы в свою выставку, потому что «ну кто бы без них». Без тех, кто здесь изображен. А он помнил, он все помнил. Над ним смеялись и обзывали психом, когда он рассказывал, как когда-то, в раннем детстве, к нему подошли парень и девушка, наклонились и с двух сторон поцеловали. И сразу все погрузилось в сияющую синеву, как в растворенную берлинскую лазурь. После этого он стал рисовать как подорванный, на любых поверхностях, всем, что может оставлять хоть какой-нибудь след. Он стал одержимым, и его семье ничего не оставалось, кроме как забыть о продолжении семейной линии врачей и отправить его учиться к художникам. И вот они опять перед Штерном. Те самые. «Боже, вы же совсем не изменились! Как такое возможно?! Неужели все это было взаправду? А ведь я же в конце концов поверил, что просто псих. А тут вы…» – причитал Штерн, обнимая Кэрола и Ви, а они просто тихо гладили его по спине.

– Теперь все точно будет хорошо, вы опять сможете писать картины, у вас еще очень много времени впереди, – шептала ему Ви, а он кивал и рыдал навзрыд как ребенок.

– Да, можешь не бояться, делай что хочешь, тебе можно все, – хлопал его по плечу Кэрол.

Спустя полчаса и сто грамм виски Штерн смог взять себя в руки и, хлюпая носом, попрощался, взяв с Лизы обещание непременно завтра связаться с ним, когда он будет в состоянии узнать что-то по поводу предстоящей выставки. Стойкая Катя, все это время с переменным успехом сдерживавшая слезы, тоже решила откланяться, чтобы уже дома спокойно разреветься на груди своего мужчины вдали от посторонних глаз.