Беркуты Каракумов - [29]

— Третий, может, не успел сесть… — Подумал немного. — А то, знаешь, сейчас кругом — военная тайна, кругом о бдительности толкуют. Может, третьего потому и не показали?

— Может, — согласился Атабек-ага, но в голосе у него было сомнение. — Садись чай пить. Зайчатиной угощу.

— Аллах тебе воздаст за доброе намерение, а только времени, к сожалению, нет засиживаться, есть еще письма неврученные.

— Нам что-то перестал ты письма от Керима носить.

Овез-ага виновато развел руками.

— Нету пока, всякий раз справляюсь на почте… Да ты жди, принесу и тебе!

После ухода Овез-аги Атабек-ага вновь принялся рассматривать рисунок. Протянул ручонки Назарчик, но старик не дал.

— Глазками смотри, миленький, ручками не надо. На этой железной птице папа твой в небе летает. Вы-соко летает! Мама твоя увидит — обрадуется… Не надо ручками, верблюжонок мой, ты лучше деда, деда за бороду хватай!

Вечером Акгуль рассматривала рисунок и так, и эдак, вздыхала.

— Не то? — осторожно допытывался Атабек-ага. — Другое надо?

— Маленькое тут очень все, дедушка, и штуки этой не видно, которую Керим держал.

— Маленькое, — сочувствовал старик.

— Может, в райцентр съездить? Там, говорят, в военном комиссариате на стенке изображения всех самолетов висят.

— Думаешь, там эта штука видна?

— Не знаю, взглянуть надо.

Назарчик захныкал, потянулся к матери.

— Проголодался, мое сокровище? Сейчас мама тебя накормит… сейчас, маленький… сейчас, мой хороший…

Отвернувшись от свекра, она развязала тесемки на вороте платья, обнажила небольшую, налитую как дыня-скороспелка грудь, Назарчик с наслаждением зачмокал, засопел.

Помедлив немного, Атабек-ага спросил:

— Так и собираешься самолет из глины лепить?

— Нет, дедушка, не самолет… Как бы это тебе объяснить. Мне нужно почувствовать себя Каримом в тот момент, понимаешь? А для этого необходимо… Ну я же тебе все рассказывала! Не найду я слов, чтобы понятней объяснить!

Он промолчал.

— Большим даром тебя аллах наделил, дочка. То, что ты делаешь из глины, под стать настоящему мастеру. Говорят, этому делу в Ашхабаде учатся… в Москве…

Снова помолчал, повозился с насвайкой[31], бросил под язык щепоть табака. Акгуль любовно наблюдала, как наевшийся Назарчик чмокал все ленивее, пока наконец отвалился от груди и уснул. Она осторожно перенесла его в колыбель.

— Кушать будем, дедушка?

Старик, приподнявшись, сплюнул к порогу жвачку.

— Кушай, дочка, я зайца сготовил. Надо бы сходить силки проверить, — может, рябок попался… Слушай, дочка, ты же хорошая ковровщица, слыхал… дома ткала…

— Ткала немножко.

— А если я тебе станок ткацкий сделаю?

— Некогда сейчас заниматься этим делом, дедушка.

— Оно так… Однако можно выбрать время… А то глина, она, знаешь, глина и есть…

— Вы хотите, чтобы я выткала Керима на ковре? — догадалась Акгуль.

— Наверно, на ковре это у тебя лучше получится.

— Н-не зна-аю…

— А ты попробуй, доченька. Не надо самолета, не надо этой штуки, просто лицо Керима вытки — лицо мужчины. А станок я тебе хороший сработаю… хочешь, даже вертикальный. Наши ковровщицы, по слухам, кое-где стали на вертикальных станках ткать. Я, правда, не видел таких, но можно расспросить.

— Непривычна я на вертикальном, дедушка.

— Ну и не надо. Тогда на обычном поработай. Согласна?

— Не знаю…

— Подумай, доченька… А когда Керим-джан наш вернется, мы пошлем тебя учиться в Ашхабад. Или в Москву. Будешь ты там лепить из глины. А то, говорят, из большого камня вырубают лица. Но камень — это для мужских рук, глина — она помягче…

На губах Акгуль появилась неуверенная улыбка.

12

«Девятка» мчалась как на крыльях. Мощный двухцилиндровый карданный «цундапп» глотал дорогу, ветер свистел в ушах, стволы придорожных деревьев мелькали, словно спицы в колесе. Поддавая газу, Гусельников думал: «Классная машина, здорово чертовы фрицы работать умеют, какого черта воевать полезли… все жизненного пространства хапугам не хватает, на чужое глаза завидущие…»

— Скоро Тереховка, — прокричал в ухо командиру Сабиров.

Гусельников сбросил газ.

— Двигаем напрямую. Надвиньте каски поглубже и сидите сычами, помалкивайте, словно вам белый свет не мил, — к фронту ведь направляетесь, не в тыл, настроение паршивое должно быть. Разговаривать я сам буду.

— Нарвемся мы… — пробормотал себе под нос Абдулла и подумал: «Зря мы затеяли эту авантюру с мотоциклом. В тыщу раз лучше было двигаться пешком. Пусть дольше, зато спокойнее. Лес до самой линии фронта, а фрицы не больно охотно по лесам шастают, партизан опасаются. Может, и нам партизаны встретились бы, помогли до своих добраться…»

На дорогу падали косые тени деревьев, желто-серые полосы пятнали дорогу, и она напоминала Кериму какого-то сказочно огромного варана. Вот сейчас поворот — и пасть его разверстая появится, чтобы глотнуть мчащийся мотоцикл. А мы его из пулеметика… из пулеметика… из пулеметика!

У Гусельникова же было впечатление, что посадил он свой «СБ» на полевой аэродром, сейчас заглушит мотор, выберется из кабины, разминая косточки, встретится с товарищами по эскадрилье…

Дорога круто забрала вверх — и как на ладони появилась Тереховка. Это было большое село, гаснущее солнце сияло на куполе церкви, можно было разглядеть не бревенчатые под соломой, а кирпичные, с железными крышами дома. Село было вольно разбросано на пригорке, спадающем к реке. При въезде в село шлагбаума не было, но стояли двое полицаев с желтыми нарукавными повязками и немецкий солдат, сгорбившись, сидел на пеньке. Он только что останавливал машину, в которой оказались какие-то важные чины, получил разнос за придирчивость в проверке документов и был не в духе, считая, что пусть оно в таком случае катится все к свиньям собачьим: ты же стараешься — тебе же старание твое в нос тычут! На подкатывающий мотоцикл с тремя вояками он поэтому смотрел недружелюбно, однако предпринимать ничего не собирался, — может, тоже какие-нибудь штабисты с пакетом…