Бенефис - [21]

Город был удивительный, тревожил, но и очаровывал. Федор медленно изучал его, всякий раз удаляясь все дальше от завода и от своего жилища, всякий раз открывая на прогулках новые дива и проникаясь такой доброй полудетской любознательностью, что даже горечь первоначального одиночества исчезла куда-то.

Одиночество и в самом деле отходило все дальше, не навещало его уже так часто, как в первые месяцы, когда вечерами, а более того — на рассвете ему, привыкшему просыпаться до зари, некуда было деть утреннее предзаводское время, и он подчас лежал и думал, заложив руки под голову, ненавидя свое вынужденное безделье, те утренние часы, которые в деревне приносили ворох обязанностей, а здесь нечем было заполнить.

От нечего делать он в такую вот серую пору, когда ни свет ни темень, взял в руки книгу. Читал почти вслепую, не зажигая свечи, вплотную поднеся к глазам странички и получая от этого чтения неожиданное наслаждение, похожее на то, что он испытывал, открывая в городе новую диковинку.

Еще большей диковинкой оказались люди. Как ни хотелось ему первое время быть одному, как ни сторонился он всех, чувствуя себя в чем-то обманутым, получившим вроде бы меньше, чем ему обещали, коллектив втягивал и влек к себе. Коллектив был еще очень маленький, пятьдесят шесть человек, и среди них — совсем молодые девчата, одетые по-военному, словно они все еще продолжали воевать — теперь уже не с врагом, а с той разрухой, с бедою, которую враг оставил, — их Федор стеснялся больше всего, избегал, пряча глаза от их лукавых и подчас веселых взглядов, девчата были все старше его, он чувствовал странную и в то же время благодарную зависимость от них, ведь это они стояли где-то между огнем и им, там, где он не был, и не думалось о том, что они пережили страх смерти и теперь, наверное, хотели расстаться с шинелями и кирзовыми сапогами, но еще не могли, потому что у них не было других нарядов, не заработали еще на них, и шинели прикрывали их невыразимо ласковое, жаждущее нежности девичество, не убитое войной, и это тоже неимоверно волновало его. Он и сам не замечал, как мир вокруг него ширился, как он принимал и усваивал новые понятия, и то, что вчера было новым, назавтра становилось привычным, и он уже сам требовал от мира нового.

Девчата все были не львовские, они остались — вместе, так же как воевали и освобождали Львов, — работать на заводе, где не было еще ни одного опытного рабочего, где не было главного инженера, не было начальника их цеха, где, как Робинзон Крузо на острове, одиноко служил всему предприятию один-единственный токарный станок и где только механик — даже не директор — знал все производство.

Девчат послали учиться в Москву, они писали оттуда письма, и Федор молча и мрачно завидовал им, хотя не отваживался сказать, что и ему охота поехать учиться. И, кроме того, ему не хватало этих девчат, пока они были в Москве, — не какой-то одной из них, а именно всех вместе, не хватало их военной формы и насмешливо-лукавых взглядов, от которых он чувствовал себя и моложе, и вроде старше, чем прежде.

Актер следил зорким глазом за молоденьким Федором Журило, я наконец сообразила, что его словно бы ленивый взор на самом деле прилипчив и всевидящ, что он прикипает к малейшей детали и видит, как смешался Федор, вдруг получив письмо из Москвы и прочитав подпись, как он в первую минуту не может даже отчетливо припомнить лицо той девушки, подписавшейся «Раиса Петрова», — и не может еще как следует воспринять, что она ему пишет, — все никак не придет в себя от неожиданности; взор актера наблюдает за Журило, когда к тому подходит один из заводских, Травянко, усаживается на опрокинутых ящиках и разворачивает бумагу, а там — как раз время обеда — хлеб с добрым куском сала. Федор отворачивается, чтобы товарищ не видел, как он глотает слюни, и поверил бы его словам, что, мол, не хочет, не голоден, только перекусил.

— Тепло как, — щурится на солнце Травянко. — До чего ж, люди добрые, свет просторен да чудесен!

— Да уж точно, — осторожно соглашается Федор; он не очень любит этого человека, но мать и старинный обычай учили его отвечать старшим с почтением.

— Нет, в самом деле, просторен и чудесен белый свет, — повторяет Травянко. — Ты сам-то, голубок, откуда?

— Из Подгорцев.

— Отец-мать есть?

— Мать.

— И что же, школу какую окончил, а?

— Шесть классов.

— А дальше учишься?

Глаза Травянко словно бы выпытывают у Федора некую важную тайну, а рот произносит чудны́е слова, как будто хочет отвести, отвлечь внимание парня от этого зоркого взгляда, и поэтому Федор не отвечает на вопрос.

— Да-а, мир божий просторен и чудесен, голубь. Вот говорят: есть любовь. А не понимают, что́ есть любовь истинная. Истинная любовь — это бог, парень.

— Бог? — вежливо переспрашивает Федор. — А обыкновенная любовь — это что же?

— А ты не будь спесивым и гордыню смиряй, жизнь-то до срока. Вон тебя механик наш, Потайчук, подпирает, говорят, во всем помочь тебе готов. Лишь бы ты в гору шел. Мол, парень из села, так пусть идет в гору, чтоб видно было, как мы заботимся о тех, кто приходит на завод. А ты думаешь, он — сила?