Бенефис - [23]

— Товарищ Журило, бросьте вы эту бумажку и скажите, что считаете нужным, обычными человеческими словами скажите.

И он почти непроизвольно с яростью смял бумажку, погрозил в зал тому, кто довел его до такого унижения перед людьми, и сказал, что считал нужным. Он хотел бы, — раздался его собственный голос, — чтобы к ним в цех иногда заходил  с а м  д и р е к т о р, чтобы он хоть немного приблизился к рабочим, снова стал близок им, как когда-то. Да, конечно, завод вырос, и цехов в десять раз больше, директор не должен — и нужды в том нет — становиться к станку и учить шлифовать детали, у директора большие заботы теперь, но пусть он не отрывается вовсе, не становится для сотен людей табличкой на дверях кабинета, голосом с трибуны или подписью на газетном листе; хорошо бы директору быть и человеком, иметь время и на это — разве так уж это невозможно, а?

И слова его сплетались, мысль не путалась, он убеждался в том, что говорит нужное и важное, и судил об этом не только по тишине в зале, а, главное, по тому, что лица приблизились, и он каждое узнавал, хотя теперь их были не десятки, а сотни, и ему аплодировали, когда он говорил, что директор — это только должность, а не ремесло, которому обучаются раз и навсегда, и может же случиться — разве не может? — что тот, кто был директором, станет на место рабочего, и что же тогда будет, как он управится с такой работой и как будет разговаривать с людьми, если умеет говорить только сверху, с трибуны?..

Актер не мог видеть еще и другого, это видела уже только я — мы сидели в кабинете председателя завкома: я, Федор Пилыпович Журило и председатель — последний одобрительно перечитывал написанное мною и аккуратно перепечатанное на трех страничках выступление Журило, которому предстояло обратиться к участникам слета ударников коммунистического труда, а прочитав, удовлетворенно улыбаясь, передал бумаги Федору Пилыповичу и сказал:

— Это как раз то, что надо: сжато, лаконично и умно.

Я стыдилась этих похвал, мне было неловко перед Журило, перед самой собой и перед всем светом, и меня поражала нетактичность предзавкома, добавившего: «Так и читайте, чудесное будет выступление». Федор Пилыпович вежливо прочитал, кивнул, подумал с минуту и сказал, что все это, правда, очень хорошо, но ему не подходит, он скажет то, что считает нужным сам, потому что у него есть своя идея. «И не эта женщина, а я сам, — так он и сказал, вежливо извинившись, — я сам лучше знаю, какие чувства вызывает у меня событие, в котором участвую…»

Я только раз в жизни пережила нечто подобное. После третьего курса мне довелось быть на практике в областной газете. Редактор долго размышлял, какое бы задание дать зеленой девчонке. Конечно, я старалась выглядеть как можно независимее, чтобы редактор, будь он лучшим в мире психологом, не догадался, какая я зеленая девчонка (точно это и без того не видно было). Словом, редактор долго размышлял и придумал — хуже чего не бывает: послал меня в отдаленный колхоз с заданием написать критический материал о подготовке к жатве.

Воинственно настроенная, готовая спасать урожай, которому угрожала бездеятельность председателя колхоза, его ужасающая безответственность, его неумение руководить людьми и выполнять возложенные на него обязанности и т. д. и т. п., я подготовила десятка два убийственных, на мой взгляд, вопросов, резких и мудрых, — надо же было чем-то прикрыть свое абсолютное незнание сельского хозяйства (потому что чему же мог научить меня за полгода преподаватель основ агротехники, которому я, впрочем, зачет сдала безупречно?). Ясное дело — в сущности-то вопросы мои были наивны, смешны и стандартны, как школьное платьице, из которого я еще не успела вырасти и которое носила, только без белого воротничка.

Приехав в колхоз и собираясь выстрелить в незнакомого мне председателя всю обойму своих злых и дотошных вопросов, я представилась, но председатель в это время кричал по телефону и не отдавал себе отчета, какая страшная опасность угрожает ему в связи с моим появлением, а потому спокойно переспросил: откуда ты, девушка? Я смертельно оскорбилась и возмутилась, услыхав унизительное «ты», и повторила, что из области, из газеты, а он окинул взглядом мою запыленную обувь, мой полушкольный наряд, увидел глазами взрослого человека усталое полудетское лицо, которому я пыталась придать солидный и сердитый вид, став от этого, вероятно, еще смешнее, и, заметив все это, сказал: «Ты, верно, устала с дороги и есть хочешь, — сейчас я поведу тебя в нашу чайную, там готовят славные бифштексы, поешь, а потом и за дело».

И я, глупая и нахохленная девчонка, восприняла это нормальное, по-человечески доброе предложение как попытку подкупить меня — только так, не иначе: он меня накормит — как же мне тогда критиковать? Бифштекс я сочла взяткой и отказалась от обеда в такой форме, что председатель сразу все сообразил и посмотрел на меня второй раз, но уже так, что я и доныне помню этот взгляд. Потом он усадил меня на свой мотоцикл, и мы целый день ездили по полевым дорогам, были на ферме, заходили в чью-то хату, беседовали с людьми, — он давал мне возможность выявить все мое невежество и малограмотность, заставил пробыть с ним весь его долгий и трудный рабочий день, я устала так, что падала с ног, и уже совсем отказалась от приготовленных заранее вопросов, а он оставил меня сидеть — до сих пор помню — на срубленном стволе березы, сам же заскочил на минутку в ту самую чайную перекусить (я, терзаемая голодом и стыдом, не смела купить даже пачку печенья) — и когда мы наконец прощались, сказал: «Это тебе, девушка, добавок к школьной науке», — он так и сказал — «школьной», а я начинала сознавать, что никогда больше не отправлюсь в журналистский путь с наперед заготовленным и сложившимся настроением — ругать кого-то и поносить. Может, он и правда был плохим председателем колхоза, — не знаю, для меня это уже не имело никакого значения, для меня он оказался хорошим учителем. Урок я запомнила на всю жизнь, и вот это я пережила снова, когда Журило — тут я не смею называть его «мой герой» — смотрел на меня точь-в-точь так же. Повторение урока оказалось не менее горьким, чем сам урок.