Бенефис - [25]

Девушки через несколько дней должны были вернуться из Москвы, и в цеху задумали встретить их торжественно и даже приготовили подарки — те, что оставались во Львове, шили подругам новые блузочки, это была не бог знает какая роскошь, а все-таки из материала потоньше того, что идет на гимнастерки.

Раиса в блузке была такая чистенькая, такая светлая, белокурые локоны спадали на плечи. Федор не знал, что с ним творится, он не ответил ей на то письмо, боялся, как бы его ответ не выглядел глупым или смешным, да к тому же девчата могли и просто подшутить — взяли да и написали это письмо все вместе и будут потешаться над его доверчивостью, — словом, он передумал много всякого и не ответил, а теперь она стояла перед ним в белой блузке и спрашивала, за что же он так горько обидел ее — не написал ни словечка, — впрочем, видно было: лишь бы он объяснился, она тут же и простит.

Она рассказывала о Москве, о том, что они многому научились, а скоро и сюда к ним приедут москвичи, чтобы уже здесь, на месте, показать, как осваивать новое оборудование; еще рассказала, что в Москве ходила в театр, и вдруг — совсем уж неожиданно для Федора — предложила:

— Пойдем в театр, а? В оперный?

Он еще не был там, даже плохо представлял себе, что это такое — оперный театр, видал только красивое здание, а внутрь так ни разу и не заходил, и еще он знал — это стоит денег, а их, конечно, у него почти не было.

Деньги добывались по-разному, он тоже знал один способ помимо честного заработка, но ему этот способ никак не подходил, он старался об этом не думать, но мысль упорно возвращалась, он не сказал девушке ни «да», ни «нет», прикинулся, что забыл о ее просьбе, она вроде бы тоже не помнила, а может, из гордости не хотела напоминать.

Продукция, которую выпускали на заводе, была в ту пору так дефицитна, что высоко ценилась на черном рынке, и вынести ее пара пустяков — лишь бы миновать вахтера на проходной, а есть и такие вахтеры, что с ними можно договориться и потом поделиться барышом, — лишь бы пройти и вынести, а сбыть за хорошую цену — это уже ерунда, зато после этого можно не только пойти в театр, но и угостить девушку, и купить новые туфли, и еще купить… и еще… Только протяни руку, тихонечко спрячь деталь и с независимым видом постой минутку перед вахтером, который не всегда и не обязательно у каждого проверяет карманы…

Соблазн был велик, деталь липла к парню, он отмахивался и снова слушал, что она ему нашептывает, стыдился своих мыслей и в то же время не мог не думать.

— И как же, взяли вы эти детали или что там еще? — не выдержал актер.

Услышав — через столько лет! — прямой вопрос, Журило разом остановился посреди комнаты, которую перемерял неторопливыми шагами, и посмотрел на актера. Похоже было, что тот наперед знает все, только ему нужно произнесенное вслух признание или просто интересно, как будет выглядеть человек, сообщая об этом давнем происшествии наверняка с легкой снисходительностью в голосе: дескать, это же было так давно! Мы тогда были не только плохо одеты и не могли пригласить девушку в театр, мы были еще и голодны. Так велика ли беда — три маленькие детальки? — и он в воображении вновь возвращается на порог проходной под облезлой картонной вывеской завода, он возвращается на этот порог и снова переступает его с тремя деталями в кармане, и еще раз переступает, и еще раз, и еще… неужто он так никогда и не забудет, как вахтер кивнул ему, прощаясь, — рабочих в ту пору было не слишком-то много, вахтер мог поздороваться и попрощаться с каждым, как мог это тогда сделать и директор, — а Журило вахтер знал так хорошо, что и не подумал осмотреть его при выходе с завода, и это отягощало вину, угнетало еще больше, ведь Журило в глубине души как раз и рассчитывал на то, что ему доверяют и не подумают обыскивать, — а может, лучше отобрали бы тогда то, что он взял?

— И все-таки вы пошли на эти деньги в театр? — без капли жалости допытывался актер.

Пошел, конечно, с Раисой Петровой, но не помнит ни содержания спектакля, ни своего впечатления от него, ему запомнились почему-то только его старые, заплатанные туфли, которые словно бы отдельно и обособленно стояли под белой колонной фронтона, и еще Раисина шинель, которой они прикрылись оба на улице под дождем.

Сын Журило стоял, опершись о дверной косяк — это, видно, и впрямь была его самая любимая поза, — и курил. Слушал нашу беседу и улыбался. Джинсы туго облегали его длинные худые ноги, одну руку он держал в кармане, другая — с сигаретой, и улыбка эдакая чуть снисходительная и недоверчивая, как и должно быть, когда сын слушает, как отца расспрашивают о столь давних и почти нереальных делах. Я подумала, что тема, собственно, не для сыновних ушей, зачем ему знать об отце такие вещи? Неведомо, говорили ли они когда-нибудь об этом и как сын теперь может все это расценить. Тем более что ему и в самом деле недостает отцовского такта. Любопытно, что он скажет по этому поводу?

— Ну и проблема, а, папа? — сказал он. — И что, ты до сих пор себе не простил? Удивительный человек — не простить себе такой мелочи! А как же ты мог поступить — тебе же надо было пойти в театр, раз девушка сама предложила. Удивительно — ты не сказал вслух, что Травянко — фальшивый тип, позволял ему болтать с трибуны и провозглашать общие места, в которые он вовсе не верил: чего стоят твои детальки по сравнению с этим! Ведь ты видел его общественное двуличие, фальшивую демагогию, знал, что он оклеветал вашего механика!