Бенефис

Смена пейзажа, лиц и настроений рождала такую радостную и спасительную просветленность, что ее просто боязно было обрывать резким движением, не в меру громким смехом или даже словом. Лишенная декоративности ласковая природа подпускала к себе вплотную, и я начинала постепенно понимать речь окружающего мира, я даже слышала, над чем размышляли вслух старые ветряки. Ветряков там было два… три… четыре, может, и больше, но не все было видно, потому что они отступили вдаль, за холмы, у села осталось лишь несколько, похожих на путников, прикидывающих — не попроситься ли на ночлег вон в ту крайнюю хату и не выпить ли там стакан вкусного самодельного вина, закусив брынзой. А еще можно было сравнить их с часовыми, которых поставили здесь бог знает когда и бог знает что охранять, а потом забыли прислать им смену, вот они и стоят, выполняя свой извечный долг, и стоять им тут вечно…

Можно бы сравнить их и с межевыми знаками, отделяющими село от остального мира, — дальше начиналась пашня, неглубокие овраги, балки, на дне их росли вербы, и тоненькие веточки неустанно подрагивали на осеннем ветру. Веточки были пунцово-прозрачны, и от их прозрачности еще чернее выглядела жирная, щедрая земля, готовая и камень оживить в своем лоне.

И чем выше взбиралось на небо солнце, тем ласковее становилась земля, над нею, горячей, пар подымался в этот осенний заморозок, так что ветряки, вербы и село, подсвеченные слабым сиянием, становились легки, прозрачны.

Село было несколько разбросанное, как будто каждый закладывал жилище, не думая о соседстве, но потом меж хатами разрослись сады, связали их вместе, и так родилось единое целое.

Один из таких садов спускался пологим скатом к узенькой не то речушке, не то ручейку с челночками пересохшей и опавшей листвы в мутной по-осеннему водице, с тихим и добродушным плеском неторопливых волн. Сад уже лишился зеленого летнего щита, и даже осенняя разноцветность покинула его; деревья стояли почти совсем обнаженные, лишь кое-где кучками, а то и в одиночку, трепетали на ветках листики, и ветер их дергал, отдирал, словно его раздражала их ненужная упрямая неподатливость времени.

Зато земля была устлана вся, густо, красочно, и на ней лежали еще почему-то не собранные зеленоватые яблоки, затканные белесым инеем, а под ногами тоненько и как бы издали потрескивала листва, пробитая утренним морозцем, который подстерегало солнце, стремя меж стволами яблонь, груш и абрикосовых деревьев стрелы голубоватых лучей. Самым выразительным пятном в предзимнем покое сада был подвижной желтый комочек — синица.

Пара дятлов долбила кору, вертя туда и сюда быстрыми головками, в ручье трепыхали белыми крыльями утки, пахло тем удивительнейшим в мире запахом, каким насыщен дым паленой сухой листвы поздней осенью, а на тоненькой веточке молодой груши, оттягивая эту веточку вниз, тяжким грузом висел последний плод, и я, готовая покаяться в свершаемом святотатстве, сняла грушу с дерева и надкусила ее. Рот наполнился холодным терпким привкусом, груша оказалась чуть примороженной и такой пахучей и сочной, как никакая другая за всю мою жизнь.

В саду нахохленно и печально стоял погасший, еще не прикрытый на зиму розовый куст, вдоль серовато-зеленого дощатого забора светились белые и бронзово-кирпичные хризантемы, словно ничуть не подвластные холоду, а под забором на скамье стояли и лежали опрокинутые глиняные кувшинчики. Утонченность форм и теплая бронза окраски сближали кувшины со свежей красой хризантем, хотелось срезать несколько цветов на высоких тонких стеблях и поставить их в кувшинчик, внести в дом немного этой осенней неповторимости…

Вот уже несколько часов я наблюдала землю издали, вблизи и совсем рядом; я смотрела на нее из круглого, как птичий глаз, окна самолета, и она кренилась, покачивалась и снова выпрямлялась, цвета на ней разно и резко размежевывались и вновь сливались в единый коричневато-зеленый поток, потом она мерцала мне навстречу и мимо меня, мимо набитого людьми автобуса и, наконец, разрешила осмотреть себя, подпустив почти вплотную, отдельные детали стали доступны взору, и можно было лечь на притоптанную осеннюю траву и присмотреться к земле так вот, лежа, когда она стремительно надвигается прямо на тебя, на облюбованный тобой теплый, обогретый последними солнечными лучами уголок пространства, надвигается со всеми своими городами, селениями, увядшими и цветущими кустами роз, старыми ветряками, поездами, деревьями, со всеми сущими на ней помыслами и надеждами, со своим упорным и неотступным вопросом, требовательным и постоянным: ну а ты-то тут зачем, ты-то зачем топчешься на моем теле и, прожив сегодня, вступаешь в завтрашний день?

Кто-то о ком-то сказал: он стал поэтом, потому что для математики у него не хватило фантазии. А что, если и я всего лишь за недостатком надлежащей доли фантазии взялась за литературу, и только потому теперь так смертельно мучаюсь, пытаюсь понять, кто и когда уполномочил меня на это, кто дал мне право создавать своим скудным воображением некий свой мир либо посягать на воссоздание существующего? Кто дал мне право говорить и высказываться за других, делиться чужими радостями и грустить чужой грустью, догадываться о чужих мыслях и чувствах и приписывать другим свои собственные намерения, и как мне постичь, где я, а где мир, где кончаюсь я и начинается выдумка, сотворенное мною, и где оно соприкасается с существующим миром?