Бенефис - [2]

Вот почему я так смертельно завидую тем, кому достало фантазии стать математиками, заняться конкретным делом, результаты которого ощутимы, реальны, и для меня перестает быть утехой веселое утверждение Сирано де Бержерака, будто вдвое прекраснее то, что не приносит видимой пользы. Ибо какой толк от этих исписанных словами белых страничек и одной-двух мыслей, которых, может, и не заприметит никто в путанице фраз?..

Смерклось, и небо потемнело, стало черным, как сама земля, а земля ушла вглубь, как дно колодца, кто-то проговорил: вон сколько звезд — все небо утыкано, а неутомимые музыканты на широкой площади разом устали и оборвали игру — и освободили наконец танцоров, кольцо разорвалось и выпустило тех, кто все еще не мог остановиться, кого все вел и вел ритм, понуждая стремительно нестись, и тогда музыканты двинулись со своими инструментами по темной, почти невидимой дороге, подсвеченные только отблесками луны на медных трубах, двинулись один за другим и, словно из милости, вновь оживили и понесли с собой мелодию, охрипшую, утомленную, захватив и танцоров — молодых парней, которые, вновь положив друг другу руки на плечи, хороводом двигались вдоль дороги, так что их гибкие фигуры вились черными тенями в тех же отблесках меди и луны, а длинные неутомимые ноги высоко взлетали над землей. И этот последний, прощальный танец парней был таким буйным и неопровержимо мужским, что девушкам пришлось посторониться, отвести свои разгоряченные лица, губы и руки, пришлось дать парням волю и право на такой пляс; дети, взрослые и старики шли следом, покрикивали гей да гей, подхлестывая тем криком парней по длинным ногам, чтоб держались верного темпа.

В хате печь от жара казалась багряной и словно плыла в горячем воздухе, еще больше разогретом человеческим дыханием, голосами, а музыка все звучала и звучала, хотя музыканты давно уже отложили инструменты. Вдыхая пьянящий запах праздничных блюд, среди которых жгуче наперченный борщ и ледяной студень занимали столь же почетное место, что и водка, и собственноручно выпеченный в каждой хате к празднику высокий и пухлый белый хлеб, черноглазый мальчуган тоненьким голоском выводил, перекрывая гам, какую-то детскую песенку, в которой не распознать было ни слов, ни мелодии, и гул взрослых голосов умолк вдруг, дав малышу среди старших так мало и в то же время так много — его послушают одно мгновение, но в это мгновение в каждом шевельнется доброта, это мгновение заронит в каждое сердце светлую праздничность и смутное воспоминание о собственном давно ушедшем детство.

Старая женщина вынимает из сундука огромный ковер, который здесь называют скорца, — показать людям: скорца тяжелая, черная, чернота ее глубока, как чернота земли, и на черноте сверкают, как угасающий жар, большие алые цветы, а меж алым — успокоительный колер зелени, свежих листьев, которым дает жизнь черная земля. Это такое роскошно-праздничное зрелище, что хочется прищурить глаза, воспринимая, принимая в себя красоту этой старинной скорцы, этого чуда, — и теперь уже окончательно постигаешь, что люди здесь не боятся черного цвета — он для них не знак печали, а знак земли, на которой они живут, — и потому здесь отважно красят черным фасады домов, оставляя место для голубых дверей, зеленой боковой стены и белых резных деревянных решеток на окнах, потому так смело кладут на черный фон скорцы красное, зеленое. Скорцы прежде и не думали пускать в продажу — это были свадебные подарки дочерям, праздничное убранство стен, и труднее всего выткать скорцу в три цветка, когда мотив раскрытой, с жаркими алыми лепестками розы трижды повторяется на черном фоне ковра. Ткут такую скорцу долгими зимними вечерами, с осени до самой весны. После, дома, я пыталась найти разгадку этого прекрасного слова. Румынское? Молдавское? Итальянское? В итальянском словаре нашла — scorza — кожа, кожурка на овощах, то есть только звучит одинаково. Так что же оно все-таки значит, это слово?

Кто-то из родичей нашего друга, литератора, в чей дом мы приехали из Львова, — кто-то из родичей сказал, широко обнимая раскрытыми ладонями и черноглазого мальчугана с его песенкой, и застольную болтовню, а вместе и будничные заботы и будничный, повседневный труд, о котором не забывали и в праздник, и молодецкий пляс среди ночи, и чудесную скорцу в три цветка, и всю черную землю, — кто-то напомнил с укором: а ведь ты еще не написал об этом, — слова были обращены к моему товарищу, как будто говорящий и все его односельчане когда-то давно отправили парня в мир, чтобы он рассказывал и напоминал о них миру, и я позавидовала своему товарищу, позавидовала, что это ему так сказали, а потом, с уже открытой этому тону и укору душой, слышала те же слова и ту же интонацию от многих других в селе, и мне неутолимо хотелось, чтобы кто-нибудь обратился с тем же и ко мне, чтоб упрекнул, порадовав своей верой в то, что можно рассказывать про все на свете, как можно вспахать даже бесплодную землю и заставить ее родить хлеб.

Село и люди, которые приняли нас, словно давно ждали и теперь радовались, что мы наконец явились и они могут выказать свое доброе к нам отношение, село и люди, те, что угощали нас вином, и брынзой, и хлебом, показывая роскошные скорцы и рассказывая о жизни своей, — все это касалось моего коллеги, и ему надо было писать об этом, и здесь, в этом селе, ждали, что именно он об этом напишет.