Бенефис - [22]

— Как, как? — наивно удивлялся Федор, не понимая, куда клонит Травянко. Да и вообще он, Федор, не замечал в отношении к нему Потайчука ничего особенного — тот вел себя по-дружески, давал немало советов, говорил, что надо дальше учиться, много чего показывал и объяснял по работе, — но разве все это называется «подпирать»? Потайчук вообще с людьми такой, и натура у него такая, и задача, обязанности.

— Гордыня твоя тебя ослепляет. Не от тебя судьба твоя зависит и не от Потайчука. Человек — ничтожная горсть праха, готовая что ни миг рассыпаться. Ты думаешь о завтрашнем дне, а надо думать о смерти да о вечности. Слыхал когда-нибудь такую песнь: «И будет вечный мир, и будет вечный пир, и будет вечный день без мглы, и будет вечный гимн хвалы…»? — тихо затянул Травянко. Голос у него был недурной, и Федор снова удивленно глянул ему в лицо. Оно приобрело какое-то торжественно-выжидательное выражение, словно певец ожидал, что вот-вот начнется тот самый «вечный пир» и можно будет до отвала наесться.

Рот у Травянко лоснился от съеденного сала, и при всем почтении к старшим Федор Журило не сумел удержаться от смеха, больно уж не увязывались вместе эта торжественная проповедь, песня про вечный пир, в который просто невозможно было поверить, и жирные губы поющего.

— Смеешься, парень? — обиделся Травянко, утиравший рот ладонью. — Смеешься, а смеяться грех, я тебе сказал, а ты бы подумал, а не смеялся, смех — дурацкое занятие.

— Да я не смеюсь, что вы, — снова оробел Федор, а Травянко покачал головой и ушел, раз только оглянулся на Федора.

«Чудной он какой-то», — размышлял Федор, а неотступный взор актера сопровождал его и тогда, и на первом в его жизни рабочем собрании в красном уголке, где было накурено и тепло, люди сидели, прижавшись друг к другу, не раздеваясь, долго ждали начала заседания и курили там же, поскольку никому не хотелось вставать с насиженного места и выходить на холод. Света было немного — в том районе как раз приостановили подачу электроэнергии, пришлось зажечь несколько свечей, они быстро оплывали бело-прозрачными слезами, фитильки нагорали, пахло стеарином, и Федор некстати почему-то вспомнил церковь, и мать, и себя малышом у материнской юбки, — тут он оглянулся и заметил Травянко, который, шевеля узкими продолговатыми губами — рот рассекал ему все лицо, — что-то говорил соседу. Потом он увидел Травянко на трибуне — тот провозглашал оттуда, что вера в бога — невежество и темнота, а человек — краса и сила, и при этом поглядывал в зал. Федору казалось, что Травянко смотрит прямо на него, и он не мог понять, то ли корит и обвиняет его в чем-то, то ли молчаливо просит не рассказывать об их недавней беседе про бога и «вечный пир».

А вот еще одно собрание, и Журило, багровый, взволнованный и растерянный, теперь сам стоит на трибуне и, не узнавая ни одного лица перед собой, — даже милое личико Раисы, которая ободряюще улыбается ему, замешалось где-то там в толпе и отдалилось, — смотрит в бумажку, боясь оторвать взгляд от текста, но как ни вглядывается, не может различить буквы, они, как и человеческие лица, сливаются в одно серое пятно, и ни одно слово не приходит на память, хотя со вчерашнего дня он учил наизусть выступление, составленное для него начальником цеха (это происходило уже значительно позднее, и у них в цеху был теперь начальник, такой из себя невзрачный, но умевший решительно все — так по крайней мере казалось Федору, — его тонкий голосок звучал в ушах с утра до конца смены, а то и дольше, потому что Федору не раз доводилось и на вторую смену задерживаться — с недавних пор он работал наладчиком конвейерной линии, и линий этих стало уже две, потом три, четыре, а он пока был один, так что механик Потайчук смеялся: мол, Федор теперь — как еще недавно их единственный токарный станок…). Начальник цеха умел и говорить лучше всех, слова у него сплетались, как цветы в венке, и Журило завидовал этому его умению, зная, что никогда не научится так говорить, хоть бы все высшие школы окончил. Вот начальник цеха и написал для него выступление, а Федор теперь не мог вспомнить из него ни слова, даром что учил со вчерашнего дня и наверняка знал, что слова там так ловко прилажены одно к другому, что просто грех забыть хоть одно или пропустить.

Наконец он успокоился, все же разобрал написанное и старательно произнес текст, впрочем даже и теперь не постигая содержания.

Ну и если уж зашла речь о собраниях, то было и еще одно, на котором Журило снова выступал, и снова в его больших, казалось, даже слишком больших для хорошо отполированной поверхности трибуны — потому что это было в ту пору, когда трибуны стали полировать под орех, — в больших руках его была смятая бумажка с написанным выступлением. Так уж повелось с того первого раза — ему и за него выступления писал кто-нибудь другой, словно боялись, а вдруг скажет что-нибудь не так, споткнется, не сможет выразиться, и он, так же нелепо не доверяя своему разуму и своим возможностям, старательно зачитывал чужие мысли, теряя в последнюю минуту, на трибуне, их смысл. На этот раз он вовсе не мог разобрать почерк: бумажку сунули ему чуть ли не в последнюю минуту, выступление его сперва и не намечалось — и вот теперь он, уважаемый на работе человек, стоял, как раззява школьник перед взрослыми, и позорился, и краснел, и презирал себя за то, что так и не выучился складно говорить на больших собраниях. С глазу на глаз умел сказать человеку все, что думает, а трибуна пугала его. И тогда в трудное для Федора молчание вмешался голос из президиума: