Бенефис - [20]

Так вот, даже Сорочучке жалилась Журилиха, но та, хитрая баба, только зыркала, а не проронила и полслова, потому что кто же знает, в какой час что надо говорить, когда по свету еще гул войны не утих, а у твоего порога подстилка из полицайской шинели…

Домой Журилиха возвращалась грустная и сердитая, она от кого-то выведала, что во Львове теперь страшный мор и голод, люди туда даже с молоком боятся ездить, и не то что из Подгорец — из ближних сел, только б не заразиться да не попасться грабителям. Поведение матери изумляло Федора, который не привык к таким шашням с соседями и к настырности уговоров.

— Глупости все это, мама, — ронял он, пожимая плечами, — и кто только вам наплел? Уж, верно, такой «мудрец» — ум за разум зашел. Что говорить, городским теперь потрудней, чем нам, однако — видели ж сами — не оборванцы приезжали (а кто бы их оборванцами из Львова пустил — не милостыню же просить ехали, — перебивала мать), но Федор продолжал: — Говорите, бросаю вас на произвол судьбы — так ведь неправда же это, слышали, те люди и про колхозы говорили, да и не навек же я… Зовут людей в город, потому что — сами подумайте — с войны много народу не вернулось (знаю, и к нам отец не пришел, — вставила лгать), а иные покалечены, а ведь надо к работе приступать и на новых и на старых заводах…

— Жили мы до сей поры без заводов этих и дальше проживем! — упрямо стояла на своем Журилиха, все еще не веря, что сын поедет, а когда убедилась, что не послушается, — уперлась, перестала вообще разговаривать и не собирала сына в дорогу, а как он и сам был гордец, так не взял из дому ни крохи, в чем был, в том и подался во Львов, а в материнском сердце словно камень залег, она и головы не подняла, когда сын прощался.

— Будьте здоровы, мама, — сказал он. — Я вам не враг, зла не желаю, а вы как знаете…

Накануне Журилиха встала среди ночи и засветила лампу, прикрыв ее рукой, чтобы свет не упал на закрытые глаза спящего Федора. Стояла, слушала, как он дышит, чуть приоткрыв рот, и трудно было сказать, что она шептала над сыном — просила ли, чтоб не уезжал, заклинала или молилась, — но днем вслух не сказала ничего и хлеба не дала на дорогу.

— Не было Василины, где там! — сказал Журило. — Не было Василины, никто не приезжал во Львов с калиной и яблоками, никто не спрашивал Федора, как ему живется, никто не следил, есть ли у него чистая рубаха и добрый друг, чтобы хоть словом перемолвиться откровенно.

— Нет ничего удивительного в том, что этот человек не хочет теперь покидать свой цех, — сказал актер, чуть выпрямляясь и сменив позу. — Я тоже никуда не пошел бы.

Федору все вырисовывалось немного иначе.

Федор, хоть и не летел на легкие хлеба, знал, что предстоит тяжелая работа, но за той картиной грядущего, за воображаемым будущим завода, которое изобразил перед ним тогда дома гость, Федор не разглядел завода нынешнего, а между действительностью и грядущим пока что зияла пропасть, которой впору напугать и оттолкнуть любого смельчака.

Механик знал производство, но работать было почти нечем. Фашисты еще в самом начале войны вывезли с предприятия все оборудование, оставив завод изувеченным и разоренным. Можно было до бесконечности подсчитывать, чего не хватает или вовсе нету, и нетрудно было перечислить на пальцах, что есть. Положим, Федор Журило еще очень слабо ориентировался, что на самом деле нужно и чего недостает. Однако и он видел, что ежели из-под земли торчат полопавшиеся и ржавые водопроводные трубы, то их надо ремонтировать либо закладывать новые. Собственно, было одно-единственное помещение, где располагались основной цех и ремонтный, и кабинеты директора, главного бухгалтера, и красный уголок. Была еще также вывеска над входом, а на задворках вдоль красной кирпичной стены торчала неведомо откуда взявшаяся крупная спелая морковь. Федор взвешивал, должен ли он делиться с кем-нибудь этим открытием, и не станут ли горожане смеяться над тем, что его привлекла морковка, и, однако, преодолевая неловкость и даже стыд, украдкой таскал из земли морковь, обтирал рукавом и ел тут же под стеною. Морковь была сочная и сладкая, но голод утоляла ненадолго.

Можно было съездить в село, попросить картошки, соленого творога, привезти кусок сала. Не ездил. Не мог ехать. Решил, что вернется в село, только когда сможет рассказать матери, что завод выглядит так, как он себе вообразил, как ему нарисовал механик.

А механику то и дело приходилось оставлять производство и выезжать на село — не хватало рабочих рук, а кроме того, через молодежь, приходившую на завод из сел работать, укреплялась новая связь деревни с городом, рождался особый живой и жизненно важный контакт, которого не создать бы никакими другими усилиями.

С квартирой у Федора мороки не было: снял неподалеку от завода угол, хозяйка, немолодая уже, брала за постой недорого, только просила раздобыть на зиму дров. Федору это показалось несложным, и он обещал.

Записывали, кому надо на зиму картошки, а про Федора сказали, что он, верно, не нуждается, из дому привезет. Федор отвел взгляд в потолок, подумал и сказал, что да, привезет из дому.