Бенефис - [18]

— Чего вы пошли к автобусу?

— Спросить тебя хочу… Ты и вправду думаешь на Василине жениться?

— Вы же давно знаете! Стоило выходить в поле, чтобы спросить об этом! — засмеялся Федор.

— Я тебе говорила когда-то — легко у ней пошло с тобою, легко будет и с другим. Чего она в город ехать не хочет — спрашивал?

Федор промолчал.

— А потому что ходит тут один под окнами — и летом и осенью ходил, а теперь по снегу и следы видно, — говорила мать и сама верила тому, что говорила.

— Молчите, мама.

Василина смотрела на Федора из темных глубин непонимания — так, словно она очутилась где-то на самом дне реки, а он склонился над ней. Губы ее на морозе пересохли и запеклись, между трещинками выступали капельки крови. Федор вдруг почувствовал, как его руку невольно тянет коснуться этих губ. Но он опустил руку, в глазах у Василины мелькнуло изумление, она смотрела на Федора, ожидая его ласки, а он не мог больше выдержать молчания, он должен был сказать что-то — и все равно молчал, только не смотрел на девушку. Василина тоже не разжимала губ — ей хотелось спросить: что ты, Федор, чего молчишь? — но она не спросила.

Наконец он заговорил:

— Правда, что люди рассказывают? Пускаешь к себе парней на ночь, чтобы пригрели сиротинку? Или в город ехать неохота? — Он произнес все это и, если б мог, закрыл бы себе рот ладонью, а пройди еще минута, и вовсе б смолчал, но уже сказал, жалеть было поздно.

«Так ты вот как, Федор, — не веришь мне. Но почему же? А не говори ничего, коли не веришь, — о чем же и говорить станем? Или ты, может, хочешь что-нибудь от меня услышать? Ни слова не услышишь больше, так и знай. Пустое все на свете, если уж ты мне не веришь».

Василина молчала, и тут только Федор услыхал, как она кричит: не в голос, молча, но так, что все у нее оборвалось. Он хотел заткнуть уши, но крик, верно, слышал бы все равно. О чем кричала она?

Она шевельнула губами, словно под конец надумала что-то ответить Федору или все-таки крикнуть в голос, и крикни она, Федор подхватил бы ее на руки, ласкал бы, целовал, не верил бы больше никому и ничему, только ее глазам и поцелуям, слушал бы ее слова — но она молчала. Она только шевельнула губами и смотрела на него — прямо на него и в то же время мимо него, куда-то дальше, — уже навсегда без него…

Актер, ссутулясь, втиснулся в кресло и был похож на птицу, подстерегающую добычу, — глаза у него были зоркие, веки опускались грузно, как будто он не то не выспался, не то слишком долго пробыл на ветру. Недавнее впечатление, что он мог бы подойти на роль моего героя, в эту минуту исчезло, и я уже пожалела, что привела сюда незнакомого человека, который полчаса назад напоминал мне мальчугана, охваченного пустым желанием блеснуть эрудицией, потом стал похож на моего героя, а теперь больше всего смахивал на усталого старикашку, который и понятия не имеет, зачем он очутился здесь, в нашем обществе.

— Неправда все это, — сказал актер вяло. — Все это о ком-то другом.

— Конечно, все это не так, изначально не так, — подтвердил Журило.

Ну, положим, это я и сама знала, что неправда, что это совсем другой Федор, но могло же и с ним случиться что-либо подобное? А может быть, потому неправда, что он повел бы себя совсем иначе?

Меня всегда радовало, что он и в четырех стенах чувствует себя свободно и ему хватает пространства, словно он постоянно в широком поле. Он даже говорил так, что от его слов пахло хлебом, только что выпеченным, горячим ржаным хлебом, он высокого роста, весь вроде бы очень большой, и все же ему нигде не тесно, вещи при нем становятся маленькими, неприметными, и потому кажется, что вокруг достаточно просторно, чтобы он мог свободно передвигаться даже в маленькой комнатке, заставленной мебелью, да еще в присутствии вольготно рассевшихся двоих гостей, — Богдана пока с нами не было, он вышел в соседнюю комнату и прикрыл за собой дверь.

Федор Журило вымолвил свои слова, немного стесняясь, ему вроде бы неловко было ловить меня — не на обмане, скажем, но на явном несоответствии рассказанного реальным фактам.

— Не так все это, изначально не так. Не было никакой Василины, — повторил он и пошутил: — А то ведь, кто знает, будь у меня такая Василина, может, я и до сей поры сидел бы возле нее, а уж что женился бы, так это наверняка.

Шутка была приправлена смехом, но что-то горьковатое почудилось мне в нем, и я, как бывало не раз, словно бы на миг снова заглянула в душу этого человека.

— А мать… ее памяти я просил бы не касаться, но если на то пошло… она бы так не сделала, она бы при Василине, прямо в глаза — все, что думала… Ну да ведь это все байки, вы не знали моей матери, и так не было, было иначе… совсем просто, обыкновенно: прикинул я как-то, что недурно бы стронуться с места, повидать побольше… А Львов казался мне в ту пору таким краем света, что дальше некуда, к тому же люди уверяли, что там можно найти работу хорошую, интересную, заводам нужны были рабочие, — ну, я и сказал матери, что еду во Львов, и поехал, как сказал, хоть мать и не больно рада была моему решению. Конечно, теперь такое не диво, и никто никого в таких случаях за полы не держит, теперь вроде весь мир сошел с места и все движется, а тогда здесь, у нас, на такое надо было решиться. Надо было кому-то первому начать, правильно я говорю? — Он помолчал, а потом продолжал, словно хотел не только нам, но и самому себе пояснить все это еще раз как следует: — Потом полсела в города уехало, стоило только кому-то первому стронуться с места. И то еще взять: тогда город и впрямь очень нуждался в наших руках — только кончилась война, да и на земле оставалось немало молодого и сильного народа, а потом словно бы и не было такой необходимости ехать крестьянам в города, уже появилась потребность держать тех, кто помоложе, на земле, да они уже сами не больно-то этого хотели и уезжали не потому, что город нуждался в них, а потому, что они в нем нуждались… Да и город ждал их совсем не такой, как нас тогда, но мы другого не видали, ну и думали, что так и должно быть, это после, со временем, поумнели и сами стали переиначивать то да се.