Бенефис - [16]

Никогда еще такого не бывало, так она еще ни разу не просила, и ему стало просто жутко, но он устыдился таких страхов и попробовал засмеяться:

— Ладно, не пойду. Или ты останься, не езди.

— Не останусь.

Федор ухаживал за девушкой наперекор материнской воле. Мать выбрала себе в невестки Наталю Дзюринкову, милую, с голубыми глазами и такую ласковую, что ласковей ее на всем свете не было. Мать уже задумала, что женой Федора будет Наталя, а ему понравилась Василина, хоть и сирота, да с норовом и непреклонная, и ходила с Федором, будто милость ему оказывала, хотя на самом деле все село знало, что они уже живут, хоть еще и не поженились.

Входит в хату и смотрит не на Журилиху, а словно сквозь нее, как сквозь воду в потоке. Впрочем, она, пожалуй, так смотрела на всех — разве что кроме Федора. И когда она так смотрела, Журилиха опускала глаза, хоть и твердая была женщина, — ведь кто знает, что эта сыновняя милуха — не невеста, а только милуха, иначе Журилиха и не думала о Василине, она и после свадьбы осталась бы для свекрови только сыновней полюбовницей, — кто знает, что она могла вычитать в душе своими темными, непрозрачными, как старый мед, глазами. Лицом, правда, была красивая, краше, может, и Дзюринковой девки, только Журилиха хотела Дзюринкову, и потому в Василине ей все было худо: и эти ее умопомрачительные темные глаза, и тоненькая невысокая фигурка, и легкая походка — ровно бы не сама шла, а ветром ее несло.

— Ну разве это суженая для такого парня, как ты? — говорила мать. — Это же птаха бесперая и мокрая, прости господи. Ну да если хочешь, будь по-твоему. Одно я тебе скажу: приняла тебя Василина, хоть и не жена еще, легко это у ней пошло. Гляди теперь, как бы так же легко еще с кем…

— Мама, молчите, и чтоб и в мыслях у вас такого не было, а то и не мать вы мне, слышите?..

— Уедем отсюда, в город уедем, Василинка. — Федор мог поднять ее на руки и укачивать, как ребенка; черный с длинной бахромой платок, расшитый алыми и белыми цветами, покрывал ее почти всю.

— На свадьбе у нас будут музыканты самые лучшие в округе. На сто свадеб раз такие бывают, — говорила Василина. Ее старый дядя-скрипач и двое его таких же старых побратимов, они все обещали играть у нее на свадьбе, а больше зарекались — совсем никогда не будут играть, так уж в этой их музыке будет три их души, и три радости, и три печали, и три надежды.

— Уедем отсюда, в город уедем, Василинка, — не то обещал, не то просил Федор, пряча лицо меж ее ладонями, расплетая ей косы, стаскивая с нее платок.

— Не поеду, — говорила Василина. — Не поеду, Федор, я тут останусь… Ты как хочешь, а я не поеду.

Федор тряс ее за плечи, словно намеревался наперекор ее воле забрать с собою:

— Не поедешь? Ты же знаешь, что я прикипел к городу, мне суждено быть только там, так уж сложилось, и нет из этого выхода, так что придется тебе со мною ехать, знаешь же, что придется.

— Не придется. Я здесь буду, хочешь — оставайся, хочешь — поезжай, я здесь буду, даже говорить об этом не стоит, не трать ни сил, ни слов — я буду здесь.

— Поедешь, Василина!

— Не поеду.

— Ну пусть сейчас нет, а то пришлось бы снимать квартиру, но скоро у меня будет своя. Как захочешь, все там устроишь, что захочешь — поставишь, будешь хозяйничать, ладно?

Кончалось тем, что она закрывала ему рот горячими поцелуями. Они ходили любиться в лес, где росли одни только буки, одни только деревья могли видеть их. Федор касался губами ее шеи, она была гладенькая и чистая, как молодая листва.

— Знаешь, мне всякий раз, как разлучаемся, так худо, словно я от тебя оторвался, отломился, — так живое дерево надвое до корня разламывают. Пока в городе живу — и к тебе рвусь ехать, и там хочу быть. Не сердись, Василина, сама виновата.

Федор не мог понять девушку, не мог додуматься, почему она не хочет с ним ехать: любит, а ехать не хочет. Он пытался постичь эту мешанину чувств и стремлений — своих и ее, понимал, что можно любить как собственную душу все им оставленное, и хотел, однако, чтобы Василина так же любила то, что дорого ему в городе. Он делил себя между городом и Василиной — так, может, и с нею творилось то же? Журило старался понять ее и себя, но это были тщетные усилия, и все оставалось по-старому. Не всегда случалось, что он приезжал в село. Бывало, и Василина появлялась в городе — внезапно, без предупреждения, и тогда его охватывала такая радость, что он готов был и здесь, посреди улицы, как в буковом лесу, подхватить девушку на руки и кричать всем, чтоб смотрели, какая красавица его Василина. Она и в самом деле была непривычна, неожиданна, как ее приезд, черный платок с бахромой обрамлял маленькую светловолосую головку, глаза и губы были добрые, влажные, словно она только что умылась над родником, жестковатая ладошка по-детски ложилась ему в ладонь — на нее оглядывались, хоть она и не подкрашивала губ и наряд носила немодный.

Она смеялась, только он один знал, как она умеет смеяться, потому что обычно она лишь улыбалась, не разжимая губ. При нем она смеялась так, что на худеньких щечках прорезались продолговатые морщинки, а глаза щурились и становились узенькими, виден был только их блеск.