Бенефис - [17]

— Пошли куда-нибудь за город, проведешь со мной ночь, пусть думают, что ты с чужой женой идешь, кто же со своей ходит на свидания в лес или в поле?

И было, как она хотела.

Потом до рассвета бродили по городу, а утром она уезжала, оставив ему свежие сорочки, яблоки, сушеную калину, домашнее печенье, которым он потом делился с ребятами в цеху, и ребята знали, что это приезжала Журилина Василина — таинственная, чудная какая-то, никем из них никогда не виданная. Не будь этих яблок и калины, могли бы усомниться, существует ли она в действительности.

За ночь они не успевали наговориться, хотя говорили обо всем; он рассказывал о своей работе и пытался втолковать, что эта работа самая лучшая на свете. Она не возражала, даже соглашалась, что город прекрасен, особенно на заре, когда он совсем тих, как дитя в люльке, и над ним легонький туман, как дыхание, и улицы словно потягиваются, упираются в холмы и потягиваются — и работа у него тоже прекрасная, и хорошо, что ему прекрасно. Василина уезжала, а он вспоминал, что она ему рассказывала: на той яблоне, что он посадил, в этом году появились два яблока, всего два, маленькие и тугие, а старинный, рубленный без гвоздей лет двести назад амбар ее дяди-скрипача полон яблок, так весь и пахнет яблоками. Дядя укладывает их одно к одному — словно солнце в руках держит — и угощает ими каждого, кто заглянет во двор.

Позже амбар сгорел. Вспыхнул, как стожок сена, сухой, пропахший яблоками, так и сгорел вместе с ними. Дядя знал, кто его поджег, да и Василина догадывалась, только никому они не говорили, ни к чему было говорить. Поджигатель был старый, еще старше дяди, и таил на него давнюю, затвердевшую, как мозоль, злобу. Причину его злобы дядя знал — поджигатель только теперь мстил ему за то, что когда-то, давным-давно, красавица девка пошла замуж не за него, а за Василининого дядю, и за то, что у дяди скрипка играла лучше его собственной, и за то, что у него яблоки погнили и сморщились, и бубен его, когда-то такой большой и славный, пришел в негодность. Вот за это за все он и сжег амбар, от которого осталось одно воспоминание да яблочный дух, а дядя не выдал поджигателя, и хотя все село подозревало правду, но раз дядя Василинин молчал, то и все молчали, да и к чему было говорить?

Про все это рассказывала Василина, а еще про свою работу и только о матери Федора не поминала. Не поминала и того, что ей порой кажется, будто мать следит за каждым ее жестом, словом и взглядом, словно хочет поймать на чем-то дурном, чтобы после твердить со злобой: а видишь, сынок, я я; говорила, вот и получай, получай теперь, убеждайся, что надо было слушаться матери.

— …Не уходи, Федор, не уходи.

— Что тебе, Василинка?

— Не уходи, а то закричу. В себе закричу, не в голос, молча, но так, что все у меня оборвется.

Никогда еще такого не бывало, так она еще ни разу не просила, и ему стало просто жутко, но он стыдился таких страхов и попробовал засмеяться:

— Ну ладно, не уйду еще. Или ты останься, слышишь, Василина?

— Нет.

Надо было не слушать это упрямое «нет», а взять на руки и отнести обратно, в город, как бы ни противилась, надо было удержать — ласками, гневом, убеждением, надо было не выпускать из рук, пусть бы упиралась, вырывалась, плакала. А может, надо было ехать с нею? Вскочить в автобус и ехать?

Кто знает, что надо было. А хоть бы и знал, все равно, пожалуй, не сумел бы сделать. Да и не захотел бы: раз уж не остается по доброй воле, так не вязать же ее. Только — а что, если она хотела, чтоб ее вязали?

В сумерках приходил под окна самый красивый парень в селе. Все об этом знали, и Василина знала, хоть и не отворяла ставни. А днем он, бывало, дразнит ее, смеется: «Славно, Василинка, живешь: есть жених — и нету его!.. Прикрой, голубка, колени, а то как увижу эти твои белые колени, то так мне и кажется, что ты идешь по селу, как русалка над водой, — одними косами прикрыта».

И шепчет прямо в лицо:

— Отопрешь мне, Василинка? Когда же отопрешь? Чего боишься? Чего упираешься? Все равно ведь отопрешь!

Она ударила его наотмашь, а он рассмеялся:

— Люблю тебя, Василина! Если б отперла, не полюбил бы, а так люблю!

Василина ощущала на себе его взгляд и взгляд матери Федора. Она, мать, видела Василину даже тогда, когда не могла видеть, и подстерегала Василину и словно ворожила: отступись, отступись, ты должна отступиться, не может быть, чтобы не вышло по-моему!

И когда ночью в трубе шумел ветер, Василина слышала шепот того парня:

— Отопри! Слушай, ты же отопрешь, разве ты сможешь быть одна? Так не все ли равно, нынче или завтра?

— Уходи, неужели не стыдно? — боролась она с этим шепотом.

А парню и в самом деле не стыдно было, смеялся:

— А тебе не стыдно было с Федором в лес ходить? Тогда не стыдно было? Чего ж теперь застыдилась?

— Убирайся, слышишь, не тронь меня, убирайся!

— Ладно уж, ладно, пойду. Пойду, но знаю, что все равно дождусь тебя, дождусь, сама знаешь, а коли тебе так уж хочется играть в добродетель, ну что ж, поиграй, я тебя понимаю, только не слишком долго, Василинка!

— Ты пьяница и подлец, не подходи ко мне больше.

Под Новый год Журилиха вышла встречать сына, дорога была неблизкая — село располагалось вдали от шоссе, — Федору хотелось бежать, чтобы поскорей встретиться с Василиной, но мать шла медленно, тяжело дыша, и часто останавливалась передохнуть.