Бенефис - [19]

Актер, не переставая моргать словно еще более отяжелевшими веками, совсем ушел в кресло и тихонько следил за речью хозяина.

Ну а как все это видела я? В самом ли деле все было так просто и нетрудно, как говорил Журило? Он никогда не любил преувеличивать, это мне нравилось, но и мешало, потому что не давало присмотреться к его жизни, — а может, он нарочно так все обходил, уклонялся, чтобы не подпустить меня ближе?

Василины не было, это правда, но старая Журилиха была, это тоже правда. Она умела объезжать лошадей, и когда муж пошел на фронт, только она одна могла подозвать к себе норовистого жеребца, который прежде слушался лишь ее супруга. Умела делать любое дело, и все ей давалось, так что люди говорили — у нее, Журилихи, свой леший: это он помогает. Журилиха смеялась, но, чтобы удовлетворить соседское любопытство, нарочно размалевала стены в хате разными диковинными фигурами, среди которых были воины с саблями, багряные и впрямь похожие на леших плясуны и красавицы в длинных юбках, и Федор в снах потом долго видел эти стены, и фигуры на них словно бы двигались, как в кинокадре.

Старший Журило с войны не вернулся — на него пришла похоронная, и никто так и не видел, плакала Журилиха или нет, — она заперлась в своей хате на целые сутки, а когда на рассвете вышла, была такая же, как всегда, и, как всегда, сразу принялась за будничную работу.

Одно только в селе заметили — когда Журилиха весной снова красила стены в хате, она совсем забелила веселых, диковинных плясунов, и хата стала такой же, как у всех в Подгорцах.

Федор был здоровяк, так же, как мать, постигал любое дело, разве что был поспокойнее, поласковее и характер имел более открытый, — этим он пошел в отца, и это было хорошо для матери: будь он таким же норовистым, как она, не ужиться бы им в одной хате.

Но однажды оказалось, что при ласковой и доброй натуре Федор может все же, как и мать, стоять на своем, хоть тут гром греми и земля дрожи!

В Подгорцы приехали люди из Львова — это были заводской механик и его помощник, который недавно пришел на завод. Оба рассказывали много интересного про Львов, говорили, что после оккупации от предприятий остались одни только здания и теперь необходимо доставать оборудование со всех концов страны, а механику, может, придется даже ехать в Германию, отбирать награбленное фашистами. Люди слушали все это со вниманием и интересом, но когда дошло до того, что львовяне предложили подгорским ехать работать на завод, многие стали приглядываться к ним с недоверием, и родители запретили молодым ребятам соглашаться.

Жили львовяне у Журилихи, у ней было так чисто и приветливо, что никто и не удивился, когда гостей устроили там. Но Журилиха кляла гостей из Львова и в глубине души искренно желала им провалиться: приехали, два дня побыли в хате, парня взбаламутили и подались на своей машине дальше, — верно, еще где-нибудь чужих детей баламутить, так что матерям покою не станет, и придется потом одним оставаться да хозяйничать и в хате, и на земле.

Знай она, чем все это кончится, и на порог бы не пустила, а то ведь и переночевать в тепле дозволила, а на завтрак даже молока теплого прямо из-под коровы в горшочки налила, да еще полнехонькие на стол притащила, и все приглядывалась, как один из львовских словно бы грел руки над теплым молоком и пил помаленьку, тянул да тянул, словно хотел, чтобы то молоко не кончалось невесть сколько, даже заглядывал в горшочек, осталось ли там на донышке, а когда Журилиха раздобрилась и хотела долить, он вроде застеснялся и сказал, что больше не надо. Второй, тот выпил единым духом и без устали рассказывал Феде про какой-то там свой завод. Журилиха сперва и не слыхала, о чем речь, возилась с коровой — доила, а потом выгнала за ворота, чтоб пастух ее со стадом повел, — ну и не знала, с чего началась беседа и почему сын так прислушивается к словам того, львовского. А гость рассказывал, каким завод станет через три-четыре года, мол, займет столько места, что их село уместилось бы со всеми хатами и огородами, и что там, на заводе, будут вырабатывать, и как будут учить людей всякому ремеслу, — Журилиха не больно во всем этом разбиралась, да и не было у нее времени прислушиваться — народ городской, ну и хвалят свое, им что — поговорят да поедут, а тут надо дело делать.

Ей и в голову не приходило, к чему тот приезжий клонит. Поняла, только когда Федор сказал, что собирается во Львов.

Выходит, те люди приехали подговаривать здешних, а больше всего, ясное дело, молодых парней и девок, чтоб бросали родные места и подавались во Львов на заводы. «Видать, нет там ничего хорошего, на заводах на этих: свои не идут, ну и приходится деревенских зазывать, таких дураков, как ты, сыночек, — поверил ведь, польстился на городские хлеба, и что ты только себе думаешь, одну меня тут покидая?» — сперва только причитала с болью Журилиха, а потом пошла по соседям и всем рассказывала: вот какие городские — спали у нас в хате, еще и кожух ведь стелила, чтоб не озябли, а они…

Даже к Сорочучке пошла, хотя обыкновенно обходила ее хату, — сын Сорочучки служил в полицаях, а теперь где-то прятался, только шинель его осталась, — Журилиха первая в селе разглядела, что Сорочучка поделала из той шинели дорожки — ноги у порога вытирать, да щели в дверях обрезками рукавов шинельных позатыкала. Журилиха охотно вытирала грязные ноги об те подстилки — еще и плюнет, бывало, на нее да разотрет, чтоб Сорочучка видела, только та, хитрая баба, прикидывалась, будто ничего не понимает, и отводила бегающие глазки вбок, — видно, сердце-то за той шинелью рвалось не меньше, чем за паршивцем сыном.