Белый свет - [63]

— Мама, ты все о своем, — наконец вымолвил словечко Маматай, но, встретившись с робким, извиняющимся взглядом матери, примирительно добавил: — Я уже сказал, что по сватовству не женюсь. Мне не только хозяйка в дом нужна, мама…

Гюлум расстроенно покачала головой:

— Все это хорошо, сынок. Только чует материнское сердце — провыбираешься. А таким привередливым самые злые жены достаются, самые самовластные, уж поверь, сынок, материнскому слову…

Маматай поднялся из-за стола.

— Спасибо, мама, за угощение. Пора мне к отцу. — Немного замялся и, не глядя матери в глаза, сказал: — А оттуда прямо в город вернусь, я ведь только утром из командировки и сразу сюда, даже не отметился, как полагается, на работе.

— Ну что ж, сынок, раз надо, значит, надо. Только уж ты нас, стариков, не забывай, приезжай и один, и с девушкой, раз есть. Расстараюсь для вас. Ты меня знаешь, сыночек.

Маматай удивленно взглянул на мать, но та как ни в чем не бывало занималась по хозяйству, не поднимая на него глаз.

— Мама, ну не надо так. Я всегда, как только могу, домой еду… А ты себя здесь береги, и отцу надо быть осторожней — не век джигитовать!

Гюлум долго смотрела вслед сыну, время от времени поднося к глазам кончик белого в черный мелкий цветочек старушечьего платка, потом нехотя, тяжело ступая натруженными за долгую жизнь ногами на скрипучий песок дорожки, было направилась к дому.

Маматай шел не оглядываясь, но чувствовал взгляд матери, ее безрадостное настроение из-за его ухода и переживаний последних дней и вдруг услышал ее голос и задышливое дыхание:

— А сурпу-то! Ой, совсем памяти не стало.

— Ну зачем же ты, мама, бежала! Нельзя тебе…

— Да я что… Ведь просил… А ему там в районе тошнехонько. Не привык наш старик разлеживаться на даровых харчах… Вот и думаю, как бы от безделья и дум по-настоящему не разболелся. — Она нерешительно прикоснулась к локтю Маматая: — Все никак не отпущу тебя, все с толку сбиваю. — И вдруг не выдержала, уткнулась лицом в его плечо.

Маматай снова гладил ее по голове, приговаривая:

— Ну что ты, мама, не надо…

Маматай думал с болью про себя, что не зря мать стала такой некрепкой на слезы, видно, чует материнское сердце свой возраст для жизни ненадежный, вот и прощается каждый раз как будто насовсем и сердится: «Вот ведь как изводит себя… Ну хоть не приезжай, одно расстройство!»

На дороге к облегчению Маматая появился местный пропыленный автобус с яркой картинкой из «Огонька» на ветровом стекле. Гюлум, выпустив плечо сына, стала махать шоферу:

— Кадырбек! Кадырбек, давай останавливай!..

Автобус проскочил вперед несколько метров и резко затормозил, обдав их горячим запахом бензина и пыли.

Маматай наскоро прижал мать к груди и вошел в салон, уже почти на ходу подхватив снова забытую было передачу для отца из материнских рук. Дверца сразу же с лязгом захлопнулась, и автобус прибавил скорости, вырвался на центральную улицу Акмойнока и мимо правления колхоза, Дома культуры и других общественных построек взял прямиком курс на районный центр.

* * *

Маматай так и не смог повидаться с отцом. Когда он пришел в больницу, был обход, а потом отца взяли на какие-то процедуры. А Маматаю, чтобы не остаться без ночлега, срочно пришлось вернуться на автостанцию. Билеты остались только на последний рейс, так что у него имелось еще достаточно времени, чтобы вернуться в больницу. Но когда Маматай подошел к больничному зданию, там уже и ворота оказались закрытыми.

Он бесцельно бродил по улице, время от времени присаживаясь на пустые скамейки, доставал сигарету, не спеша закуривал. Впервые за последний год было у него совершенно свободное, бросовое время, и он ловил себя на мысли, что тяготится им, чувствует себя каким-то неприкаянным, обойденным жизнью… Будто все сели в поезд и уехали, а его не взяли, и вот он слоняется совсем один… Маматаю даже думать не хотелось, да и не о чем было — и в голове, и в сердце пустота.

И он с тоской думал: «Вот все ждем свободной минутки, все времени не хватает, откладываем сначала до отпуска, потом до пенсии, чтобы на свободе заняться собой, подумать, почитать… Проходят отпуска, суматошные, с постоянными поисками развлечений и всевозможных увеселений… А помыслы так и остаются неосуществленными. Неужели так до самой пенсии?.. А там что? Видно, в конце концов, и на пенсии вот так останешься с самим собой с глазу на глаз и не найдешь сил заняться чем-то стоящим, скучно станет…»

Теперь он по-иному представлял поспешность матери, с которой она хотела женить его, и ход мыслей изменился. «Не так уж будущее надежно, чтобы попусту, не задумываясь, тратить настоящее… Мать-то с отцом это знают хорошо, а вот я? — думал Маматай. — Что я? Занят делом, и ладно… Обо всем другом и понятия не имею… Только, видно, будущее наше еще больше зависит от нашего настоящего, чем мы сами от родителей своих…»

Маматаю было грустно и беспокойно от сознания того, что до сих пор чаще всего жил по инерции сложившегося рабочего ритма, нисколько не думая о том, что уходят безвозвратно лучшие годы для творчества, для того, чтобы люди, близкие тебе люди, а не абстрактное человечество ощущали постоянно твою заботу и тепло.