Белый свет - [61]

Мысли были сбивчивые. Вот Маматай вдруг вспомнил, как в детстве поранил ногу и не мог идти. Время шло к вечеру, и он испугался своего одиночества. Маленький, продрогший и несчастный, он чуть не расплакался в голос, не ожидая уж ничего хорошего от своей горькой судьбы. Маматай скорее по привычке, без надежды на отзыв, закричал, приложив рупором ладошки к губам:

— Отец!.. Па-па-а-а!..

Маматай не поверил тогда своим ушам, когда до него донеслось далекое и раскатистое:

— Сы-но-ок! Ма-ма-а-а-тай!

Он было с ужасом подумал, что это шайтан хочет отцовским голосом заманить его в пропасть и сгубить… Но тут же сообразил, что — зови не зови — все равно он идти не может, а сидеть одному и ждать неизвестно чего еще страшнее. Да и голос уж больно свой, родной — ни у одного шайтана так не получится, и Маматай испуганно пискнул в ответ:

— Эй, па-а-па, я здесь!..

— Кричи, зови, сынок!..

И Маматай кричал, пока отец наконец не вышел на него, и они встретились, усталые, но довольные друг другом и тем, что все волнения и страхи позади. Маматай сильно расплакался, прижался, щекой к пропахшему овечьим духом, потом и табаком отцовскому чапану. Отец же усадил его к себе за спину, и Маматай крепко обхватил руками жесткую, обветренную шею и молча слизывал стекавшие с щек солоноватые слезы…

Снова и снова Маматай принимался казнить себя за былую несправедливость к отцу, за свои поспешные суждения о жизни и о людях.

На остановке его никто не встречал, да и кому? Мать с Сайданой, наверно, у отца в больнице… К своему дому он шел с замирающим сердцем и очень удивился и обрадовался, когда увидел, что мать как ни в чем не бывало возится возле очага во дворе. Вот она распрямилась, держась одной рукой за поясницу, а другую козырьком поднесла к глазам и дальнозорко стала всматриваться в одинокого пешехода, вот всплеснула руками и, вытирая их на ходу о фартук, тяжело, почти не отрывая ног от земли, заспешила навстречу Маматаю.

— Сыночек, ты ли? — прижалась почти совсем поседевшей головой к Маматаеву плечу. — Что же не писал о приезде? Ой, да что я, старая, совсем не о том…

Маматай гладил мать по белым, растрепавшимся прядям, глядя поверх ее головы на дом и покатые, стертые ступеньки крыльца, облупившуюся голубую краску дверей… И они показались ему совсем маленькими… Почему, ведь он больше не растет? Или город, городские блага отбили у него это чувство родины? Все казалось старым и неказистым, выцветшим и слинявшим, как и его, Маматая, память о своем селе. И он удивлялся, что вот почему-то обращает внимание на какие-то ничего не значащие мелочи — в его жизни, взрослой, серьезной, с ее многообразными интересами и обязанностями. «И чего это я совсем раскис? Что случилось? Неужели болезнь отца совсем выбила из колеи?» Маматай тряхнул головой, словно хотел разом избавиться и от своего странного настроения, и от тяжелых дум, расслабляющих и смятенных, что совсем уж ни к чему ему, мужчине.

— Ты уж прости меня, старуху, — винилась перед Маматаем Гюлум, — поспешила я с телеграммой, уж больно испугалась за отца… Ох и тяжело ему было, скажу тебе. Я привыкла лечить ему живот по-своему, по-домашнему… А тут ничего не помогло… Говорю, мол, отец, надо в район. Он и слышать не хочет, знай свое твердит: «Аллаху видней!.. Под аллахом ходим…» Сбегала я тайком к нашей фельдшерице, мол, так и так, сестра, старик мой совсем слег, а врача не хочет… Она быстро ему «скорую» организовала. А врач со «скорой» так и сказал: «Не могу вас так, отец, оставить, у вас совсем «острый живот». И что это значит, сынок, объясни, ты же у нас ученый?

Маматай сочувственно улыбнулся матери, но тут же прикрыл улыбку ладонью, чтобы мать случайно не приняла ее за насмешку. «Думает, что все знаю, конечно, я для них — энциклопедист! Смешные мои, милые старики». Ему не хотелось ударить перед матерью в грязь лицом, и он сказал:

— Это, мама, медицинские слова, ими разговаривают между собой специалисты. Здесь не надо понимать в обычном смысле…

Гюлум с неподдельным уважением смотрела на своего сына, радовалась и никак не могла поверить, что он — ее когда-то маленький и беспомощный Маматайчик, державшийся за подол ее платья или сидевший у очага в ожидании куска свежей лепешки… И Гюлум старалась запомнить незнакомые, трудные для нее слова сына, чтобы потом как-нибудь невзначай ввернуть их в разговоре с соседкой, пусть знает, что она, можно сказать, теперь тоже одним боком прислонилась к городской культуре.

Маматай вернул мать к разговору об отце.

— Вот я и говорю, Маматай, на «скорую» его — и в район… Я, конечно, отбила для верности две телеграммы — тебе и Сайдане… И следом за отцом в больницу. Ночь просидела около него. А утром Каипа прощупал сам главный. Я у него потом спрашивала, мол, что с мужем? Главный назначил полное обследование, а меня успокоил, что ничего опасного для жизни не находит… Да ты знаешь нашего отца! Начал ворчать, мол, что прилетела за мной, хозяйство бросила, скотину. Разве так поступают! Прогнал меня, даже слушать на захотел. Вот ведь как, Маматайчик!..

— А Сайдана?

— А разве ты ее не видал в городе?