Белый свет - [60]

XIII

Маматай вернулся из затянувшейся командировки. Поначалу текстильные предприятия старейшего города ткачества Иванова притягивали Каипова как магнитом. Вместо того чтобы сразу же заняться своими снабженческими функциями, он пропадал чуть ли не сутками в ткацких цехах, знакомился с работой станов и всевозможных приспособлений, и, конечно, автоматическими линиями. Но, утолив свою ненасытность к технике, Маматай вскоре стал рваться назад, домой. И все эти длинные в тех широтах летние дни и месяцы тянулись бесконечно, так что под конец парню стало казаться, что он не попадет в родной город никогда.

Настроение у Маматая ухудшалось еще оттого, что письма почти не шли. Там, наверно, рассчитывали, что он вот-вот вернется, так зачем лишний раз гонять почтальонов?.. Или еще что?.. И новости Маматай узнавал у Сашиной Гали, а потом и она, получив от Петрова телеграмму, срочно уехала к нему.

«Как там дома без меня? Как Бабюшай? Жапар-ака? Иван Васильевич?» — гадал Маматай. Его интересовали комбинатские дела и коллеги, ему недоставало родного воздуха, знакомых с детства запахов своей земли…

И вот теперь он вырвался и спешил по знакомым переулкам от автовокзала, куда их привез аэропортовский автобус. Спешил, выбирая самый короткий путь к дому.

Маматай разгорячился от быстрой ходьбы, он жадно вобрал пряные запахи ранней осени: чуть-чуть подсохших и таинственно перешептывавшихся листьев, пестрых астр и душистого табака, вымахавшего за лето чуть не в человеческий рост, арычной воды и многого другого, чего нет на севере. От них слегка кружилась голова, путались мысли.

В этом дурманно-счастливом состоянии Маматай через две ступеньки поднимался к себе, строя планы на предстоящий день. На комбинат он, конечно, не пойдет и звонить не станет. А вот вечером… И тут он увидел тревожно-белый кончик пакета, высунувшийся из дверной ручки, и понял — телеграмма.

«Свеженькая, — почему-то решил Маматай, вытаскивая бланк. — И откуда она здесь?» Он механически вскрыл ее, зачем-то вслух прочел:

— «Отец больнице срочно приезжай Мама».

Маматай прислонился разгоряченной быстрой ходьбой спиной к остылой шершавой стене лестничной площадки, медленно ощущая, как ознобная дрожь начинает пробирать его до костей, сводит мышцы лица, ему было очень плохо… К нему только сейчас, как удар молнии, как прозрение, пришло осознание того, что родители его — не вечны, а также, как он сильно, безотчетно любил своего упрямого, вспыльчивого и до обидного, как он считал, несознательного старика. «Отец, как же так?» — повторял и повторял про себя Маматай. Он совсем растерялся от свалившегося на него горя, мысли бежали вразброд, перебивая одна другую.

Сначала он было рванулся на комбинат, к Сайдане, потом сообразил, что она наверняка уже в Акмойноке. После долгих метаний он наконец решил не терять времени даром. «На комбинат позвоню, оформлю отгулы… Бабюшай тоже, — лихорадочно соображал Маматай и тер холодными влажными пальцами лоб. — Главное — купить билет… Ах, у меня же телеграмма…» И Маматай снова развернул бланк, просмотрел телеграмму, но она оказалась незаверенной врачом, видно, мать, столкнувшаяся впервые с такими обстоятельствами, не знала, что телеграммы необходимо заверять. «Ладно, не страшно, — доставая из кармана ключ от квартиры, настраивался на предстоящие хлопоты Маматай. — Главное — не терять время». Он взглянул на часы — был еще только шестой час. Оставив чемодан, Маматай заспешил на вокзал.

Всю дорогу в Акмойнок Маматая одолевали самые мрачные предчувствия. Он был почти уверен, что отца уже не застанет в живых. В его болезненно расстроенном воображении мелькали какие-то длинные, больничные коридоры, палаты и койки… Ему хотелось увидеть отца, но лицо, мутное и расплывчатое, то появлялось, то вновь исчезало, и было оно совсем не похоже, на отцовское. Маматай сильно испугался, вдруг представив, что отец умрет, а он так и не сможет воскресить его в своей памяти живым, бодрым, с топорщившимися щетинистыми усами, в старой, вытертой шапке и чапане, из которого на вытертых местах торчит растрепанная вата… Маматаю временами даже казалось, что он слышит слабый упрекающий голос отца: «Что же ты, сынок, не поспешил, а я только на тебя и надеялся!..»

Маматая замучила запоздалая совесть, что мало отец видел от него добра, даже на слово-то сердечное скупился, как-то стыдно было, не по-мужски нежничать… «Всегда я его огорчал, — с припозднившимся раскаянием думал Маматай. — А зачем? Все несогласия наши житейские и выеденного яйца не стоили. Взять хотя бы пединститут… Не он же мне его выбирал — сам все решил, а нервы ему потрепал, что и говорить… Отец же все помочь хотел, да только нескладно у него выходило».

Он думал о том, что отца уже не перевоспитаешь, не изменишь… Стар он для новых наук, а у них, молодежи, ни терпения, ни терпимости к пожилым нет, на все со своей колокольни смотрят.

Маматай впервые как бы со стороны посмотрел на свои отношения с отцом и увидел свою черствость и непонятливость. Ох, если бы не мать, наверно, совсем разошлись бы они тогда с отцом, так упорно цеплявшимся за устаревшие понятия и обычаи… «Осуждать-то осуждал, а хлеб-то отцовский ел, — корил себя парень. — А сколько ошибок наделал, хотя еще и половины отцовской жизни не прожил!»