Белый свет - [58]

Свет ровный, тихий, успокаивал все живое, врачевал исподволь, но верно и надежно. И Шайыр поняла, что нет ничего исключительного в ее судьбе, просто — жизнь, такая, как у других людей, просто до сегодняшнего дня о других она не думала… К ней трудно приходило сознание, что беда ее была не в тех испытаниях, выпавших на ее долю, а в ее обидчивом отношении к ним, потому жизнь и швыряла ее, как хотела. «Нет, больше не поддамся, теперь назад дороги у меня нет». И все-таки и в этой упрямой решительности Шайыр оставалась Шайыр, горячей, неуправляемой в гневе и радости, на что бы они ни были направлены. Вот и сейчас она быстро взметнулась с кровати, подскочила к платяному шкафу, рванула на себя обеими руками дверцы, сгребла в охапку пестрые платья и, схватив большие, ржавые, портняжные ножницы, принялась кромсать свои теперь ненавистные ей туалеты.

Только взглянув на будильник, вспомнила о работе, начала спешно собираться, но потом почему-то раздумала и осталась дома.

XII

Как ни торопит человек, попавший в беду, время, как ни спешит преодолеть тяжкий рубеж своей жизни, освободиться от бремени тревог вряд ли удается. Чинаре все эти летние трудные месяцы в городе казались нескончаемой мукой. И сейчас, когда уже многое из ее треволнений позади, она все еще не может прийти в себя по-настоящему: воспоминания помимо ее воли возвращаются и возвращаются к ней — во сне и наяву…

Второй раз она навестила Колдоша только через месяц, не решаясь снова заглянуть в его глаза. У нее было сложное и противоречивое чувство: рассудком она понимала, что Колдош ей не пара. К тому же, хоть и не хотела она признаться себе в том, ей было не все равно, что подумают и будут говорить о ней подруги и знакомые. «Конечно, осудят, — даже не сомневалась она. — Скажут, мол, испугалась в девках остаться, мол, на безрыбье и рак рыба». То, что ее давно записали в вековухи, в «синие чулки», она знала наверняка. Передавали ей не раз бабьи пересуды, что совсем зачерствела она на своей общественной работе, да и сама слышала притворные вздохи, мол, кому семья, любовь, дети, а кому и служебной карьеры вполне достаточно, тут, мол, дело вкуса… А мужчины, мол, уют любят, внимание, если только какая непутевая головушка подвернется… И всем этим сомнениям пока еще очень слабо пыталось возражать ее затеплившееся чувство к парню. Силы были явно неравные… К тому же сердце ее нет-нет да и сжимала мучительная неуверенность в Колдоше: «Что с ним буду делать, если возьмется за старое? Ничего ведь о нем не знаю! Даже из какой семьи… Может, тоже какие-нибудь гуляки были, и он в них… Сгубила себя! Ой пропала моя головушка».

Но более всего жалела она не себя, не Колдоша, а Насипу Каримовну, не без основания считая, что та ее позора не переживет. А имеет ли она право расстраивать мать, и так испытывавшую немало горя на своем веку? Нет, Чинара на это не способна.

А как же Колдош? Она знала ставшим вдруг таким чутким сердцем, что он поверил ей, потянулся, может, захотел хорошей, честной жизни, а она…

Так и разрывалось ее сердце между двух людей, за которых чувствовала постоянно ответственность. Эта извечная, неразрешимая дилемма, подсказанная скорее рассудком, чем чувством и истиной, мучила Чинару так же, как многих и многих до нее. Любимый или родители? И мучениям ее не было бы конца, если бы она вдруг не узнала, что Колдош покушался на свою жизнь…

Известие это потрясло весь комбинат, и люди теперь иными глазами посмотрели на судьбу Колдоша, заподозрив, что не только сам Колдош, но и стечение каких-то неизвестных им, потому и непонятных, драматических обстоятельств привело его на скамью подсудимых. Они рассуждали при этом примерно так: не может человек, погрязший в преступной жизни, так мучиться от содеянного… Здесь что-то не так, что-то проглядели… Понятно, что интерес к этому запутанному делу значительно возрос, вызвал волну участия в судьбе Колдоша, разговоры и домыслы…

…Чинара ждала появления Колдоша, присев на краешек запомнившегося ей на всю жизнь жесткого казенного диванчика с промятым дерматином и моля изо всех сил случай, чтобы он помешал их встрече: пусть вызовут на допрос или еще что-нибудь.

Но дверь открылась, и ввели Колдоша. Он был совершенно спокоен и не отвел прямых, как показалось Чинаре, безмятежных глаз. И в ее душе что-то больно отдалось, оставив неясное разочарование: вот, мол, и все, навыдумывала бог знает чего, а оказалась совсем ни при чем, есть у него свои дела поважнее…

Чинара только сейчас по-настоящему осознала, как за последнее время окрепло ее чувство к Колдошу, как сжилась она за эти недели с мыслями о нем и как трудно будет все забыть, со всем смириться. У нее помимо воли повлажнели глаза.

У Колдоша сразу потеплел взгляд:

— Все равно бы без тебя жить не стал, Чинара… Долго же ты ко мне собиралась!.. Обмана, надеюсь, понимаешь, не прощал никому и тебе не простил бы… Так и знай — и тебя бы и себя разом порешил…

Чинара обмерла от признания Колдоша, и первый раз в жизни ее хваленая рассудочность показалась ей непростительно жалкой и ничтожной. Долго же она играла в эту старую детскую игрушку, правда, когда-то очень любимую и нежную, а теперь увидела вдруг, что это всего-навсего простая, крашеная деревяшка, что вся радость была не в самой игрушке, а в ней, Чинаре, в ее отношении к этой забаве…