Белый свет - [57]

— Да что с тобой? Может, сердце? Так я сейчас, — заторопилась она к своей рабочей аптечке, — я сейчас!

Насипа Каримовна остановила ее:

— Не сердце это, сестра… Память и вина моя болят, дыхание перехватывают… Сама я это… Значит, сыночка своего не усмотрела… Сама сгубила… Перед ним, горемычным, перед памятью мужа никогда не оправдаюсь… Так вот, Шайыр…

Шайыр смотрела на Насипу Каримовну расширившимися от переживания глазами, и ее била мелкая дрожь, так близко к сердцу приняла она ее материнскую муку.

Насипа Каримовна после такого признания долго приходила в себя, терла глаза платком, потом занялась очками. Шайыр терпеливо ждала, понимая, что любые, даже самые искренние, слова сейчас лишние.

— Поверь, сестра, прошу — не оправдаться хочу… Я с тобой как на духу… Жить тогда не хотела. Осталась в жизни только потому, что однажды осенило меня: не только за свое мы, матери, в ответе! Сколько и маленьких и взрослых нуждаются в нашей доброте, ты, наверно, признайся, и не думала, а?

Шайыр поразила эта простая и такая пронзительная для нее правда: «Ой, если все вокруг моего мальчика такие, как я? Если, как я, живут только своими заботами». Ей стало страшно и невыносимо от одной только мысли, что с ее сыном могла случиться беда, а все вокруг равнодушно или даже с тайным злорадством смотрели, как он запутывается в своих ошибках все больше и больше, одинокий, потерянный, никогда не знавший ни дружеской поддержки, ни родственного участия. Расстроенная Шайыр схватила Насипу Каримовну за руку.

— А что толку от твоего мытарства? Кому польза? Совсем ты заглохла, я посмотрю, как крапива в канаве… Люди-то вокруг живые, и их любить надо конкретно, бороться за них, хоть и нелегко это бывает. Что с Колдошем-то из ткацкого, небось слышала?

Шайыр утвердительно кивнула головой. Перед ее глазами сразу встал этот самый Колдош со своей постоянной наглой ухмылочкой, казалось, с ней он не расстается даже наедине с самим собой. Сколько раз он игриво подмигивал ей, уставившись хмурыми, припухшими от выпивок глазами, мол, мы-то знаем, что нам от жизни требуется… И Шайыр выходила из себя от этой откровенной наглости сопляка. Что уж скрывать! Она не испытала ни малейшего сочувствия, когда узнала об его аресте. Как сейчас помнит, с приятным облегчением подумала: «Что ж, допрыгался… Рано или поздно, а все равно там бы очутился. А сколько бы еще натворил!..»

— Так вот, душа моя, сирота этот Колдош, без роду без племени, как говорили раньше… А кто скажет, что он не наш? Разве мы можем отказаться от него? Конечно, и без нас с тобой о нем позаботится комбинат, комсомол… Но разве это оправдание? У них, конечно, больше возможностей… Вот говорят, комбинат собирается выйти перед судом с ходатайством, чтобы взять парня на поруки. Сам Жапар-ака вызвался быть поручителем! — Насипа Каримовна в знак уважения к аксакалу перешла на торжественный шепот: — И добьются! На что хочешь поспорю!.. Только, сама знаешь, мужчины, они на правильный путь вывести могут, это так, а вот сердце отогреть можно только материнской добротой…

Шайыр надолго задумалась, подперев полную, еще по-молодому упругую щеку рукой. Она никак не могла предугадать, как Колдош примет их заботу. Скорее всего посмеется над ними! Мол, со своими не удалось, так с чужими решили в благотворительность сыграть…

— Теперь, Насипа Каримовна, мы уже опоздали с материнскими заботами… Без них он вырос, а теперь они ему не ко времени, прости уж ты мою откровенность… Девушка ему нужна хорошая, чтобы от дурного отучила, а не мы… А тут уж его право выбирать. Так что не будем пока зря суетиться. — И, глядя на Насипу Каримовну, думала: «Какое же большое сердце у нее. А вот, поди ж ты, сразу и не усмотришь… А я жизнь прожила для себя одной, обиды копила, растравляла…»

— И все-таки, Шайыр, помочь мы ему должны, но, конечно, с умом. Что и говорить, парень он балованный… И выпивал, и деньги даровые, и женское внимание. А ума-разума своего еще не накопил, вот и пошел не по той дорожке… Так я понимаю его беду…

Разговор с Насипой Каримовной запал глубоко в душу Шайыр. Будто сняла та пелену с ее глаз, пелену эгоизма, и она вдруг открыла для себя простую истину, что одинокими бывают только те, кто сами, вольно или невольно, хотят для себя этого. «Сколько лет попусту растратила, — мучилась своим бездействием Шайыр, — а ведь могла уже давно жить совсем по-другому, осмысленно и добро».

…Снова и снова она возвращалась к разговору, с которым пришла тогда к Алтынбеку, оставившему в душе ее такую горечь и унижение… «Все равно добьюсь перевода в ткацкий, — решительно сдвинула она свои крутые, непокорные брови. — И что это я, право, раскисла? Найдется управа и на этого счастливчика! И о пощечине нисколько не жалею, наверное, впервые получил, что ж, пусть накапливает жизненный опыт, пригодится!» И она от души рассмеялась, наверное, впервые за много-много дней.

За окном было все то же серенькое, безрадостное утро, но дождь перестал; были видны гладкая мокрая стена соседнего дома, вымытый потоками дождя тротуар. Все было темное, в испарине прошедшей грозы. Но Шайыр уже без горечи вспоминала о пережитых ночных страхах…