Белый свет - [46]

Маматай долго смотрел Петрову вслед, пока тот не скрылся за поворотом, ни разу не оглянувшись и не замедлив шагов, суровый, недосягаемый и прямой. И у Маматая тоскливо защемило под ложечкой от предчувствия чего-то непоправимого и страшного — если бы знать, чего?

«Нужно обязательно встретиться с Хакимбаем!» Эта мысль весь вечер не давала ему покоя. Пришел он с нею наутро на комбинат и тут узнал, что срочно должен ехать по неотложным делам в командировку.

X

Чинара никогда бы никому не призналась, что боится Колдоша. Но что толку от самой себя скрывать, притворяться — помучил ее парень достаточно! А Чинара в любом деле привыкла быть первой и главной. «Вот напасть! — думала она по дороге домой после разговора с Маматаем. — Будто мне мало было с этим Колдошем хлопот! И этот недотепа Каипов туда же: «Комсорг, ты должна… Чинара, ты обязана!»

Маматая она не любила за его дотошность и прямолинейность, за стремление мерить все и всех по своей, как ей казалось, узенькой мерке. Не последнюю роль играла тут и обида девушки на то, как Маматай, вернувшись после окончания института на комбинат, свысока, как специалист, при первой же встрече стал высказываться о ее стихах… «Больше чувства, больше опыта»! — передразнивала она потом Каипова про себя. А ведь скажи он ей тогда: «Ох и красивая же ты стала, Чинара, — прямо не узнать!» — и девушка поверила бы в его дружеское расположение, у нее бы тоже нашлись для него простые, шутливые слова.

Никому на комбинате и в голову не приходило, глядя на этого авторитетного, делового комсорга, собранного и строгого, что она такая же девчонка, как все ее ровесницы-ткачихи, ждущие не дождущиеся своего парня, своей любви… А на Чинару привыкли смотреть только как на молодежного вожака. И она все больше и больше замыкалась в себе, и ее умные, проницательные глаза глядели на мир все строже и горделивей…

Только одна Насипа Каримовна молча переживала, по-своему понимая отчужденность дочери. И винила она во всем себя и свою горькую судьбу: «Вот оно, сиротство, безотцовщина… Думала, как лучше… Да, видно, от одиночества только одиночество и родится!..» Но больше всего бедную женщину убивало, когда видела она, как Чинара становится похожа на нее, немолодую вдову, перенимая бессознательно у Насипы Каримовны ее закоренелые привычки и жесты.

«Придется, чует мое сердце, коротать друг около друга свой век, — приглядывалась к дочери Насипа Каримовна и вздыхала: — И сейчас ей только моих очков и не хватает… А так все, как у меня, старухи… И волосы — кичкой на затылке!»

Чинара туго стягивала косы в узел — большой, тяжелый, иссиня-черный, отливающий матовым блеском, отчего ее небольшая, аккуратная головка откидывалась горделиво назад, придавая всему облику девушки величавость.

«Ничего, скоро и очки заведет… для солидности, — переживала Насипа Каримовна. — Ох, точно — заведет!»

Насипа Каримовна даже не догадывалась, каким непререкаемым авторитетом была она для Чинары все эти годы. И сейчас девушка еще не оставила мысли стать, как мать, учительницей, чтобы было у нее все, как у молодой Насипы Каримовны когда-то. Чинара, как это ни покажется странным, желала даже трагических обстоятельств судьбы матери, — все, чтобы как у нее, ни больше, ни меньше!..

«Но нет, этого я ей не позволю, — бессильно грозилась про себя Насипа Каримовна. — Нет, нет, никаких очков! Так и заявлю, мол, ты что, мать решила передразнивать? Пусть думает, что сержусь…»

В своих невеселых мыслях Насипа Каримовна никак не могла взять в толк, почему у Чинары не складывается личная жизнь. Девушка видная, серьезная. На комбинате ой как уважают, ценят. Чего еще надо? Живи, радуйся, люби, расти детей. «Видно, принца ждет… Ох довыбирается — так всегда бывает! Удивит и мать, и весь честной народ! — И старалась успокоиться: — Нет-нет, видно, любовь ее еще не подстерегла. У таких молчальниц всегда все внезапно, как весенняя гроза».

Ей хотелось изо всех сил верить в то, что Чинара ее не засохнет, не надломится, устоит, и материнским, чутким сердцем принимала без остатка прямоту и справедливость жизни.

Чинара, конечно, догадывалась о настроении матери, когда перехватывала изредка ее скорбные взгляды, и хмурилась. «И почему это матерям — самое главное выдать замуж? Спешат, спешат, а куда, спрашивается? Счастье в любви, в понимании! И мать это прекрасно знает, а вот как все печется — о продолжении рода, о внуках, — упрямо думала она, вполне сознавая свою несправедливость к матери. — Дети, дом, семья — во что бы то ни стало!» Нет, она, Чинара, с этим никогда не согласится, хотя, наверно, не было на свете такой жертвы, на которую она не пошла бы ради нее…

Чинара, замкнутая от природы, обычно избегала прямых разговоров о себе и о своем наболевшем, особенно с матерью, ведь слова, по ее мнению, ничего не решали, ничему не помогали… Да и зачем? Слова расслабляют, откровенность же признает право вмешательства в судьбу, а она, Чинара, хочет быть хозяйкой своих поступков. А ее стихи? И здесь она не допускала рассусоливания, объяснений, дамских ужимочек… Самые дорогие ей стихи она пока не покажет никому. А Каипов пусть довольствуется ее публицистикой в газетах. Чинара не потерпит никакой дилетантской критики. Да, она не как все… Нечего ее путать с другими… И судьба у нее — иная. Конечно, исключительная, трагическая…