Белый свет - [44]

Когда Жапар подрос, его вместе с сыном Абдулхака определили в медресе, с тем, чтобы он прислуживал Гулямджану-мирзе, единственному наследнику ростовщика, родившемуся от самой младшей жены. Жапар помогал ему умываться, готовил чай, таскал хурджун[13] с книгами… Короче говоря, отрабатывал плату за свою учебу, внесенную ростовщиком, и жили они с Гулямджаном в одном худжуре[14].

Гулямджан-мирза был старше Жапара, красивый и стройный, избалованный богатством и любовью семьи. Но заносчивости в нем не было никакой, Гулямджан дружил с Жапаром, можно сказать, что еще и поэтому Жапару удалось стать моллобачой[15].

В это время в их места и пришла весть о революции, совершенно переменившей судьбу Жапара и всех ткацких сыновей абдулхаковской мануфактуры…

Жапар умолкал, перебирая в памяти прошедшее, такое, что вряд ли интересно собеседнику, может, даже непонятно: как первый раз наелся досыта, надел чистую, без заплат, одежду… Молчал и Маматай, не мешал старику вспоминать, боялся спугнуть улыбку с его губ.

* * *

Когда Маматай впервые пришел в небольшой чистый дворик Жапара, весеннее солнце щедро и ликующе заливало его весь, наполняло до краев, выплескивалось за дувал. Все здесь было ухожено и расставлено с предельным тщанием. Даже яблони стояли аккуратные, правильными рядами.

Домик у Жапара был типовой, крыт шифером. Четыре окна были распахнуты настежь, так что ветер свободно надувал, как паруса, цветные занавески.

Сам хозяин орудовал в кустарнике садовыми ножницами, как-то уж очень нерешительно щелкая ими.

— Да смелее, к середине лета опять стричь придется, — поучал его Кукарев, бледный и худой, только что выписавшийся из больницы.

Маматай кинулся к своим «старикам», радостно размахивая руками. А Кукарев лукаво, подзадоривающе произнес:

— Слышал-слышал о твоих подвигах. Ничего, волков бояться — в лес не ходить. — И он своей широкой жилистой ладонью похлопал Маматая по плечу. — Теперь держись, и я за тебя возьмусь. А ты как здесь оказался?

Жаркая краска залила лицо Маматая. «И что это я», — злился он на себя, а вслух пробормотал:

— Просто по делу… к Бабюшай. У нас культпоход…

— Ну и зря, что только по делу, — не отступал Кукарев, довольный, что ловко поддел парня.

Когда Маматай отошел, Кукарев утратил всякую веселость — она ушла из его светлых глаз, и они стали печальными и строгими. А его знаменитая палка машинально вычерчивала замысловатые узоры на песке, что свидетельствовало о внутренней смятенности.

Жапар понимающе отвел глаза, помолчал, пока друг справился со своим настроением, пригласил к чаю. По дороге Кукарев заметил, что Жапар так и не решился спилить несколько яблонь, мешавших расти и набирать крону своим соседкам.

— Два года, Жапар, твержу — жалостью загубишь молодые посадки, — Кукарев, как ружьем, нацелился в лишнюю яблоню палкой. — Она должна вширь расти, а ты ее заставляешь идти ввысь.

— А-а, рука не подымается, — в сердцах бросил ножницы на верстак Жапар-ака.

— Ничего, вечером сам займусь, — пригрозил Иван Васильевич.

Жапар жестом хозяина пригласил Кукарева на застеленный ковром чарпаи[16] под густо разросшимся виноградником.

— Нет, друг, только без обиды… сейчас не могу. И зашел-то потому, что до вечера не утерпел бы, — расстроенным голосом сказал Кукарев и повернул к калитке.

А Маматая тем временем окликнула Бабюшай:

— Эй, привет! Зову-зову, а ты даже не смотришь!

Простой домашний халатик, распущенные волосы — милый домашний вид.

— Прости, Бабюшай, но я никак не привыкну к тому, что ты всякий раз какая-то новая, не похожая на прежнюю.

Ему казалось, что Бабюшай ничего еще про себя не решила, что у нее нет пока той сосредоточенной цельности чувства, как у него, однолюба и молчуна, не привыкшего ничего усложнять и запутывать. И Маматай решил, что, верно, никогда не разберется в женской душе. Было ему от этого горько и беспокойно. Но такая неустойчивость в их отношениях, как это ни удивляло Маматая, совсем не лишала его надежды на ее расположение к нему.

— По глазам вижу, Маматай, что пришел, не комплименты мне говорить, а с делом… Угадала? — Бабюшай победно улыбнулась и добавила: — Пейте пока чай с отцом, а я сейчас… только оденусь.

Маматай присел на краешек чарпаи под виноградным навесом. И Жапар понимающе подмигнул ему, мол, не робей, а по глазам сразу видно, что старик гордится дочерью, ее спокойной выдержкой и несуетливым гостеприимством.

— Говорили мы с Иваном Васильевичем… о тебе, парень, — аксакал привычным жестом провел ладонью по бритому, отливающему медью загара темени, посерьезнел глазами. — Разбирать будем строго, но учтем и все мотивы… Кукарев думает, что поможем вернуться в цех.

Маматай так и подскочил с чарпаи, глаза радостно заблестели, и он приложил руку к сердцу, как бы стараясь утихомирить его биение.

— Да я… да я, Жапар-ака!.. Мне бы хоть к станку, хоть куда…

— Вот и я тоже тебе говорю — на должность прежнюю не рассчитывай — дров ты все-таки наломал по неопытности.

— Жапар-ака, я же говорил Саякову, что сначала осмотреться хочу, а он как отрезал, мол, назначили, оказали доверие…

— Есть вина и администрации, не скрою, — нахмурился Суранчиев. — Назначить-то назначили, а помочь забыли… Я и Кукареву прямо об этом заявил. А он мне в ответ, мол, предупреждал о трудностях, просил не зарываться, меня, мол, рекомендовал в советчики как ветерана…