Белый и Черный - [9]

— …В самом деле?

— Да, мой милый, в точности так. Ничего нет лучше наших колыбельных, в точности так. «Спи, дитя родное мое, спи, дитя, усни…» — вот это я ему и пела, наши песни. Мужчины их не знают. А тот-то господин, что состоял при ее величестве, про которого я тебе прежде говорила, сам пытался его баюкать — я в соседних покоях была и слышала, при мне он стыдился, важный такой. А слышу, поет этак баском: «На качели лебеда, под качелями вода» — вот. Встретите его, когда вернетесь, помяните ему это, может, посмеетесь. Ай, славные были годы, ну да пускай нынешний будет не хуже… Ивен! Ну где же тебя носило столько времени! К нам гость из столицы, а ты зад на седле протираешь! Я его тоже Ивеном назвала, думаю, греха в этом нет.

— Приветствую, — Ивен ар Ним взмахнул шляпой, будто крысу гнал с лавки. Арно попытался ответить на поклон и понял, что руки и ноги коварно вышли из повиновения.

Сын Клодруса и Анны ничем не был похож на короля. И еще менее — на Ларрела. Невысокий, но широкий и в плечах, и в поясе, с соломенными волосами, кудрявой бородой и носом-луковицей, он зато походил на мать, как бурая жаба — на серую.

— Рад встрече, — деревянными губами выговорил Арно. — Вы — молочный брат его величества?

— Ага, — радостно ответил Ивен. — Из одной титьки, прости, матушка. Не принц, а брат короля — всем, кто не знает, эту загадку загадываю, никто отгадать не может. Ловко?

— Очччнь.

Это было последнее слово Арно.

— Спит? — спросил сьер Клодрус.

— Говорила тебе, что выморозки дрянь, — заступилась за любезного гостя жена.

* * *

— Не беда, — сказал Мондрен. — Я не слишком и верил в успех — это было бы чересчур просто.

Чувствовалось, однако, что он раздражен и ищет повода, чтобы выругать сына — гонца, принесшего плохую весть. Арно, со своей стороны, был готов ответить грубостью. Он четыре дня провел в седле, перед этим пользовался южным гостеприимством и теперь, в доме Маррока, зевал во всю глотку.

— Я мог бы и не дожидаться его. Мог бы уехать, как только она сказала, что провела при дворе полгода. Если бы ее ребенка подменили братом Ивена, ее отослали бы сразу…

Маррок поставил перед ним кубок.

— Выпейте, сьер Арно. Отвар горчит, но я положил меду. Это прибавляет сил.

Арно отхлебнул, поморщился, отхлебнул еще.

— Постарайтесь, по крайней мере, вспомнить, добрый сьер, — настойчиво сказал маг, — все, что она вам рассказывала.

— Что и зачем? — сердито спросил Мондрен. — Сколько раз в день его королевское высочество пачкало пеленки?

— Это тоже, если в этом было хоть что-то примечательное, — ответил маг. — Но лучше бы — о королеве, о кормилицах, о других людях, с кем кормилица была тогда знакома.

— О королеве… что любила сына без памяти, все клала рядом с собой, обнимала… плакала, когда его уносили, то есть это поначалу, когда он только родился, — Арно снова потянул отвар из кубка. — Еще о придворном маге.

— Что?

— Что важный господин — так она выразилась. Что баюкал принца, пел песенки…

— Песенки? Какие песенки, Арно?

Что-то в голосе мага напугало молодого рыцаря. Словно вернулся холод от долгой скачки под серым небом, только что изгнанный теплом камина.

— Он пел младенцу какие-то потешки. — Арно провел рукой по волосам. — Пляски… Нет: на качели лебеда, под качелями вода. Верно — так. Ни складу, ни ладу. Да мало ли…

— Накант'елле лебеннан!..

На этом Маррок замолчал, даже закрыл рот ладонью, как женщина. Медленно опустил руку, глядя мимо обоих рыцарей. Сжал кулаки. На обезьяньем его лице одно выражение сменялось другим: ужас — злорадное торжество — и опять страх, бисеринками пота выступивший на лбу.

Маррок вытер лицо рукавом и наконец разлепил губы:

— Угодно еще вина добрым сьерам?

— Если ты сей же миг, — сквозь зубы выговорил Мондрен, — не расскажешь всего, что понял, освежую тебя, как оленя.

— Я не могу ничего сказать, — тихо отвечал маг, — ибо трудно объяснить природу некоторых вещей тому, кто не учился магии. Трудно и… небезопасно. Я могу показать.

Он уставился в глаза Мондрену.

— Арно, выйди.

Молодой рыцарь выполнил приказ отца без сугубой охоты, зацепив сапогом ножку кресла, в котором сидел Маррок.

— Нанн! Эй, Нанн! (Ученик вышел из внутренних покоев.) Гарамода со щенками на кухне? Тащи их сюда.

— С Гарамодой?

— Только щенков, дурак, сука мне не нужна.

* * *

— О чем они говорили?!

— Я не слыхал.

Сын Мондрена и ученик Маррока стояли друг перед другом. На юном рыцаре был дорожный плащ, подбитый куницей, сапоги тисненой кожи, зеленая туника с золотым бубенцом у ворота; да перстень с бериллом, да кинжал у пояса, а еще он имел право на четверть дохода с отцовских земель. На ногах будущего мага были башмаки и обмотки, одет он был в худшую рубаху из тех двух, которыми владел, и едва ли поднял бы меч одной рукой, денег же домашним ученикам не полагалось вовсе — зато он мог легким движением ладони швырнуть благородного на пол (то есть мог бы, если бы не проклятый устав гильдии). Лет им было примерно поровну — около семнадцати.

Арно бросил Нанну золотой. Нанн расширил глаза и прищелкнул безымянным пальцем. Монетка сверкнула, ударилась об пол, подскочила кузнечиком — и пошла прыгать под растерянным взглядом Арно, пока не утомилась и не упала у его ног, прозвенев замирающим звоном.