В дверь шарахнул головою.
Он как рявкнет: «Гей вы, люди,
Тут разбой! Вперед, за мною!..
Тут рестант, бродяга скрытый,
Вон и лоб — заметно — бритый,
Всех вяжите! Снаряжайте!»
Снова — бац! «Кто? Сознавайся!»
— «Калиндар он, сиротина…»
Потащили по дороге
На веревке, как скотину.
И очнулись мы в остроге…
На острог снаружи глянешь,
Вроде там не так уж люто,
А как жить в нем, братцы, станешь —
Годом тянется минута.
Нет, уж лучше в хате голод,
И в дороге лютый холод,
Самый тяжкий труд на поле
Лучше той острожной доли.
Кто не видел в клетке птаху?
О железо бьется с маху,
Стонет, бедная, страдает,
Жить не хочет… помирает.
Раз лисицу мы поймали,
У забора привязали,
А она кружится, рвется,
Всё грызет, что попадется,
Себе брюхо распластала,
А в неволе жить не стала!
И змею свобода (манит:
В склянку сунь — начнет метаться,
Сама себя жалить станет,
Чтобы с жизнью распрощаться.
Ведь любая тварь земная,
Будь хоть гадиной проклятой,
И та цену воле знает.
Что же нашему-то брату:
У нас разум не скотины,
Как же мы страдать повинны?
А в тюрьме несчастной голи
Никогда ни в чем нет воли!
У дверей глухих, проклятых
День и ночь стоят солдаты —
Молчаливы и сердиты,
Будто всё еще не сыты
Горем, кровью человечьей!
Не услышишь тихой речи,
Всё-то рыком — не словами,
Всё-то боем, кулаками…
Как в ворота нас впихнули
Да ключами громыхнули —
Будто белый свет затмили,
Будто в гроб живьем забили.
Страж к стене меня поставил,
В ухо двинул, мать облаял…
«В карцер их, бродяг, чтоб знали!» —
И солдаты нас погнали
Кулаками да пинками
И замкнули в темной яме.
Дали хлеба, воды меру,
Как тем людям, что за веру
В тюрьмах мучились когда-то
Без надежды, без возврата.
Темень, холод… Притулиться
Негде нам, светильник меркнет,
Словно трут, чуть-чуть дымится.
Затянули мы, как в церкви,
Плач к всевышнему возносим,
Божьей ласки — правды просим.
Так с молитвой, со слезами
И заснул я в этой яме.
А проснулся — удивился:
Вижу, в щелку луч пробился.
Вот, подумал, божья милость
И в остроге объявилась.
Оглядел я новоселье,
Словно здесь он, бог, со мною.
И взяло меня веселье —
Осмелел, окреп душою,
Вновь молитву «Буг уцечка!»
[73]Блею тихо, как овечка.
Загремел замок на двери,
Кто-то зыкнул: «Эй вы, звери,
Вы, крамольники, паскуды,
Выбирайтесь-ка отсюда, —
Есть злодеи поважнее,
Вас же в общую… Живее!..»
Вверх погнали шагом скорым
По каким-то коридорам…
Двери, двери — нет им счета,
Сквозь глазки там смотрит кто-то.
Глянешь — сердце замирает,
Всё одно лицо мелькает:
Взгляд горит, не щеки — глина.
Человек то иль скотина?
Ох, в остроге, как в гробнице, —
На одно лицо все лица!
Шли мы, шли, всё дальше гонят,
Всюду сырость, а от вони
Мне в груди дыханье сперло,
Будто кто схватил за горло.
Тут нам место показали,
Мы вошли, нас развязали,
Хлеба черствого швырнули
И опять на ключ замкнули.
Тьма народу здесь сидела.
Глянул я — душа сомлела:
Лица синие, заплыли!
В камере лишь нары были.
Все лежат на них, хохочут,
Места дать никто не хочет.
«Кинь-ка, — требуют, — на фляжку.
А не кинешь, так парашку
Каждый день таскать заставим
И без хлебушка оставим,
Так обучим дуралея —
Волдырями вспухнет шея!»
Задрожал я весь, боюся,
«Отче наш» шепчу, молюся…
Бог дал вспомнить: золотовка
В зипуне была зашита,
Заплатила как-то вдовка —
Свез на мельницу ей жито.
Быстро я монету вынул,
На пропой тем людям кинул.
Не приметил, как схватили,
Только видел — водку пили.
Разговор тут завязался:
«Как же с хатой? Кто остался?
Да за что и где схватили?
Много ль тюрем исходили?»
Поучают: «При допросе
Отвечай на все вопросы:
Ничего, мол, знать не знаю,
Чей я есть, какого краю!
Малым был — слепых водил,
А подрос — и сам бродил;
Не приписан я по сказке,
Так живу вот с божьей ласки.
Бог — мой батька, земля — матка!
Затверди — и выйдет гладко…»
Так сидим до марта тихо
Без добра, но и без лиха.
Ну, а в марте шлют бумагу,
Чтоб доставили бродягу —
Нарушителя закона,
Супротивника короны,
Что Линдаркою назвался
И с чиновником подрался.
Заковать — злодей он лютый,
На ногах чтоб были путы,
Дать конвой ему престрогий,
А не то сбежит в дороге!..
И еще там бед немало
Мне начальство обещало…
Утром нас чуть свет подняли,
От казны одежду дали.
Поскидали мы сермяги,
А солдаты, взяв бумаги,
Нас связали — и в дорогу.
Я подумал: «Слава богу,
Хоть нас солнышко согреет,
Ветерок в пути обвеет,
Теплым дождиком помочит,
Может, пташка спеть захочет».
Зарыдал, увидев небо,
Тут, сдается, и без хлеба
Был бы сытым на свободе,
Словно кролик в огороде.
Тут, сдается, и пропал бы,
За свободу жизнь отдал бы!
Птахи бога хвалят, свищут,
Пастухи палят огнища,
Землю солнышко пригрело,
И на сердце посветлело.
До полудня шли мы этак;
Сколько ласки, сколько света!
То полянки, то лесочки,
По обочинам цветочки!
К ночи в городе мы стали
И в холодной ночевали.
А заря чуть засветила
(Благовещенье то было) —
Волокут меня к допросу.
Ну, дадут, подумал, чесу!
Привели. Судья бывалый,
Хоть не стар и ростом малый,
Что отвечу — всё запишет
И ногою знай колышет.
Как спросил он: «Кто, откуда?» —
Вспомнил я советы люда
Там, в тюрьме, и отвечаю:
«Ничего я знать не знаю!»
Тут и отчима позвали,
Допросили, расковали
И в деревню отослали.
Мне ж оказал он: «Ты, бродяжка,
Скрыл прозванье, будет тяжко:
Сорок розог, после — роты.
Сознавайся лучше: кто ты?»
И всё пишет, пишет, пишет
