Белорусские поэты - [45]

Я ж, главный зачинщик, спаливший колок,

Я в бунт мужиков неразумных вовлек,

А значит, в острог меня надо упечь,

Престрого судить и позорче стеречь».

Начальник читает, а мне всё сдается,

Что он над людьми и над правдой смеется:

Равны пред законом и пан и мужик,

Так чем же урядник, индюк тот, велик?

Коль он тебя треснет — терпи и ни слова,

Его ж не касайся, как Юрья святого.

Так думалось мне, но случилось не так:

Урядник на службе — то, брат, не пустяк,

И ты с ним носись, как с болячкой какой,

Он — это не он, он — артикул живой,

Разделы, статьи и все своды закона!

Мужик перед ним — всё равно что ворона.

Сдавалось мне прежде: кто б ни был глупец —

Пускай он вельможа, богатый купец,

В мундире расшитом, в жупане ли новом,—

Как был, так останется он безголовым.

И нюхом такого почует собака,

Везде ему будет «почет» одинаков.

И присказка есть, что господь — не овца,

Он метит и глупого, и шельмеца.

Законы ж и думы простого народа —

Что ночь и что день, что тюрьма и свобода.

Вот этих законов понять я не мог,

За то и попал арестантом в острог.

И тут уж глаза мои всё увидали,

Всё понял, как в царскую хату загнали.

А ныне учить поведут меня в суд,

Чтоб я уважал и начальство, и кнут,

И столб, что гниет на меже у дорог, —

Всё это навеки назначил нам бог!

<1891>

ПОБЫВАЛ В ПЕКЛЕ © Перевод П. Карабан

Раз, в день поминальный, домой возвращаюсь

Ровнехонько в полночь… а мрак непроглядный!

Не то чтоб уж вовсе валюсь, но шатаюсь

То вправо, то влево, хвативши изрядно.

Иду, рассуждаю: теперь нам раздолье,

Иль при панах было более сладко?

Считаю по пальцам: двенадцать до воли

Я прожил годов да при ней — три десятка,

Приказчик там был, комиссар, старшина,

Бурмистр, экономка, лесничий, паны.

И в руки была им нагайка дана,

И каждый охоч был до нашей спины…

А нынче… Ой, что-то невесело вроде!

Не больше ли с волею стало панов?

Не больно свободно при этой свободе…

Стал новых панов я подсчитывать вновь:

Староста, сотский, писарь и дале:

Посредник, урядник, асессор и суд,

Съезд мировой, присутствие, сход…

Аж волосы дыбом от ужаса встали,

Аж пальцев не стало, чтоб кончить подсчет, —

А как же без пальцев кормить этот люд?..

Бреду я… как вдруг — провалиться мне! — там

Ну точно покойный стоит эконом.

Вгляделся я — он-таки, право, он сам:

И стриженый ус, и нагайка при нем.

Худой только — ребра все можно счесть, —

Кожа да кости и белый как снег,

Только на сердце пятнышки есть

И пятна на пальцах — видно, за грех…

«Братец мой, — молвит, — братец Матей!

Спаси мою душу из пекла,

Вырви от подлых чертей,

Чтоб вечных мучений она избегла!

За двадцать пять лет, что в пекле томился,

Грехи искупил, ото всех я отбился,

Только один липнет к сердцу смолой,

Пятном он чернеет несмытым:

При жизни с твоей согрешил я женой,

Да и ты ведь невинно был битым.

Ох, спустись-ка со мной, зачерпнувши воды,

Ты к нам в пекло, до самого дна,

И прости уж, что встарь, когда был молодым,

Мне твоя приглянулась молодка-жена.

И водой ты на сердце мне брызни, Матей,

Буду бога молить за тебя, за детей!»

Заплакал я с горя, но зла к нему нет.

Натерпелся и он; хорошо, хоть живой!

Весь иссох на огне, превратился в скелет.

«Что ж, взгляну я на дива, спущусь за тобой!..»

И чудес же там, братцы, в том пекле! В котле

Черти грешников варят в кипящей смоле,

Тащат, рвут на куски, запрягают их в воз,

Тянут крюком кишки, а зубами за нос;

Рвут ногтями лицо, тычут в очи колом,

Как сапожный товар, зачищают ножом.

И кого же там нет? Там и пан и батрак,

Эконом и мужик, генерал и солдат.

А уж девок да баб — скажем так:

Ровно втрое томится там, брат!

Кто за что: бабы все — за язык, до одной,

И у каждой язык — с полотенце длиной.

Обдирает их нож, обжигает смола,

Но очистить нельзя языки добела.

Много там молодиц, изменявших мужьям,

И красавиц, и сводней седых.

Видел многих знакомых я там,

Но уж я не затрагивал их.

Мужики в небольшом там числе,

И всё больше паны, кто богат.

На тот свет, отстрадав на земле,

Как по маслу уходит наш брат.

А панам трудновато терпеть

Без привычки… Так стонут, что страх!

С виду пан — здоровенный медведь,

Черт же в дышло запряг — и трах-трах

В хвост и в гриву! Знай хлещет кнутом,

Морду крутит вожжами, за космы дерет,

Только пыль по дороге столбом —

Вихрем пан воз чертовский везет.

Господа там и строят, и жнут,

Подметают, пасут там свиней,

А смолу точно мед они жрут,

Натаскали уж горы камней,—

В пекле надо им вымостить дно…

Только проку и толку от них ни на грош;

На земле от работы их горе одно,—

Ну и там точно то ж!

Из ксендзов-то, я думал, там нет никого,

Только глядь — ан и ксендз тут сидит.

Черт кругом обложил кучей денег его,

Подпалил их, и ксендз вместе с ними горит.

А другой там подвешен, да как!

И сказать мне об этом-то стыд:

Покраснел он от срама, как рак,

Очи жмурит, как кот, и горит.

И честит его баба, кляня,

Так ругает, что слушать нет сил…

Обругай кто-нибудь так меня,

Я давно б его со свету сжил.

Становой, старшина тоже тут.

Этим деньги все черт соберет,

Скрутит туго деньжонки те в жгут

Да и в горло воткнет и колом пропихнет,

Керосином польет их потом —

И пылает тот жгут в горле жарким огнем…

А народу там! Всякого званья и лет,

Роду-племени всякого, всякого веку…

Кто не жил на земле, лишь того там и нет,

Не дай бог туда угодить человеку!