Белорусские поэты - [44]

И ногою всё колышет;

Притомился, дал другому,

А потом ушел из дому.

Мне ж в тюрьму опять дорога.

Да теперь я, слава богу,

Одинешенек остался.

Плакал отчим, как прощался:

«Помни, здесь тебя не кину,

Коль до срока сам не сгину,

Коль не кара божья пала,

Коли правда не пропала,—

Вырву я тебя из пасти,

Одолею все напасти!

Бог поможет против силы,

Правда выйдет из могилы!»

Молвил это, поклонился

И слезами вновь залился.

Всё во мне похолодело,

И в очах вдруг потемнело,

Сердце биться перестало,

Что со мной, не знаю, стало:

Наземь замертво свалился

И в больнице очутился…

Голова моя обрита,

Всё лицо водой залито,

А пить хочется — нет силы,

Речку б выпил, коль пустили б.

Три недели здесь я пробыл,

Все свои пожитки продал,

Отдышался понемногу,

Жив остался, слава богу!..

Так томился я, не зная,

Что хозяин мой на воле,

Торбу взяв, не отступая,

По судам начальство молит.

Трижды в Вильну, семь раз в Лиду

Он ходил дела разведать,

Клятву дал — пока не выйду,

Даже дома не обедать.

Раздобыл он все бумаги,

Приписал меня по сказке…

И родной отец не всякий

Смог явить бы столько ласки.

А под осень, в час вечерний,

Привели меня в деревню,

Всех соседей пособрали.

Те, что знали, — рассказали:

Как я жил, когда родился

И как батька мой женился…

Всё, как есть, сказали чисто:

И что имя мне — Калиста,

А прозвали, мол, Линдаркой

Потому, что нищ и гол,

Как линдар, что на фольварке:

Всё именье — он да вол.

А чиновник был уж новый,

На людей глядел не строго,

Тихий, видно нездоровый,

Терпеливый, слава богу.

Просидел еще полгода,

Март настал — пришла свобода,

Развязали, отпустили

В тот же день, когда крестили!

<1891>

В ОСТРОГЕ © Перевод П. Семынин

Из Окружного бумаги прислали,

Что после коляд назначается суд.

А люду немало в остроге держали,

И больше безвинные мучились тут.

Был, правда, из банка панок вороватый

И писарь, в подделке бумаг виноватый.

И я тут сидел, а за что меня взяли —

Ни сам я, ни судьи б о том не сказали.

А писано так: «Уничтожен им знак…» —

Колок на меже. (Был как сгнивший бурак,

И чирьем торчал на загоне моем.)

Его сковырнул я, наехав конем.

А чтобы мне трубку палить без огнива —

Костер разложил я на пахоте живо,

Колок расщепив… И, посеявши гречку,

Вернулся домой, завалился на печку.

А утром, чуть свет, ко мне сотский стучит:

«Скорей собирайся, урядник велит —

Приехал и всех созывает на поле,

Чего-то записывать там в протоколе».

Пришел я, урядник на всех наступает:

«Чья эта граница? — кричит, угрожает.—

Кто знак самовольно спалил межевой?

Сознайтесь! Когда учинен был разбой?»

Урядник строчит себе… Я же смеюся:

«Ох, страшно. Уж больно тебя я боюся!

Знать, брат иль отец тебе этот гниляк,

Что ради него ты усердствуешь так!

Иль, может, один он и есть твой земляк?

А может, он высших чинов нахватал:

Исправник иль, больше того, — генерал?

Приблуда! Вали-ка обратно живее!

Дохнуть уж нельзя тут от вас, лиходеев!

И все вы, как кол этот старый, сгниете,

Народ же с родимой земли не сживете!

Вас так же кобыла моя сковырнет —

Не то что наедет, а только чихнет…»

Сельчане хохочут, — мол, выкуси, гад! —

Любой утопить бы урядника рад.

А он, что скажу я, всё пишет и пишет,

Еще переспросит, чего недослышит.

Меня же такой тут задор разобрал, —

А рядом, на поле, мой дядька пахал,—

Я кнут его взял, половчей раскрутил

И трижды урядника сзади хватил.

А он закричал: «Караул! Тут разбой!..»

И вновь записал, торопясь как шальной,

Вскочил на коня и — айда прямиком.

Народ же от смеху аж плачет кругом.

Смеемся себе сгоряча, невдогад:

Урядник — начальник, не то, что наш брат.

Неделя проходит, вдруг сотский несет

Повестки: начальник нас в волости ждет.

На тройке уж он прилетел со звонком,

Вести будет дело под строгий закон.

С зарей собрались мы, куда ж тут деваться!

Мужчин два десятка и женщин двенадцать.

Идти же нам надо две мили до места;

Пошли, а зачем — никому не известно.

Один говорит: «Верно, вышел указ,

Чтоб лишние подати скинули с нас».

Другой — что прибавят земли, а оброк

Отменят, кто выплатить к сроку не смог;

А бабы: «Епископа нам воротили

И розгами выдрать панов присудили

За то, что всё продали немцам, враги,

А сами залезли в такие долги,

Что по уши в банках и кассах сидят,

Бросают поместья, в Париж норовят;

Леса все торговцам успели смести,

Живут, только б день как-нибудь провести».

Но толком никто в это утро не знал,

Зачем нас к начальнику сотский призвал.

Явились. Начальник, действительно, здесь.

Выходит в мундире, начищенный весь.

«За что вы урядника вздули, ребята?

Он еле, бедняга, добрался до хаты».

— «За то, — отвечаем, — что жаден, пролаза,

Яичницу любит, курей и колбасы;

Особенно нюхать повадился в хатах,

Где баба одна, а хозяин в солдатах;

Свиньею пасется у нас в огороде,

Гони его в дверь — в окно он заходит.

Всё, что ни увидит в дому, — вымогает,

Не то что в кладовку — в карман залезает.

На поле столбец — и его ты не трожь.

Того же не видит, где правда, где ложь.

Знай пишет да всех обижает и злобит,

И нам он — как кашель при тяжкой хворобе».

Мы этак лопочем, а пан себе пишет,

И жалоб он наших как будто не слышит.

А после читает: «Такие-то люди

При службе урядника рвали за груди,

Призналися сами — как, чем его били,

И знали, что этим закон преступили,

Что шли против власти, открыто грозились,

Урядника кончить селом сговорились.