Беллини - [134]

Похороны состоялись 2 октября 1835 года и были обставлены очень торжественно. Прах Беллини был привезен в церковь Инвалидов. Друзья покойного вышли навстречу, чтобы перенести гроб на почетное место. Тихо звучал григорианский Реквием, а остальная часть мессы была исполнена мощным хором в сто пятьдесят человек. В мессе приняли участие самые выдающиеся певцы того времени — Рубини, Иванов[98], Тамбурини и Лаблаш. Для них была переложена в форму квартета мелодия арии Артура из финала «Пуритан» со стихами из «Лакримозы»[99].

Впечатление было потрясающим. «Глубокая печаль, которую Беллини вложил в эту арию, — отмечал хроникер «Тан», — рыдающий голос Рубини, великолепное исполнение всех остальных певцов пробуждали в сердце каждого из присутствовавших на похоронах безутешную скорбь». Особенно трогал Рубини, отдавая исполнению все силы души и таланта и как бы выражая тем самым признательность композитору, который научил его великому искусству пения.

Когда похоронный кортеж двинулся на кладбище, был уже час дня. Шел дождь, но никто не обращал на него внимания, потому что велико было желание отдать последнюю дань уважения памяти Беллини. Гроб несли четыре прославленных музыканта, соотечественники покойного композитора — Россини, Керубини, Паэр и Карафа. Самые выдающиеся люди искусства, политические деятели и представители власти (среди них были и принцессы) шли в траурном шествии по улицам Парижа.

Процессия проследовала по левому берегу Сены, пересекла реку по мосту Революции, вышла на рю Ройяль и свернула на Бульвары. К кладбищу Пер-Лашез она приблизилась столь же многолюдной, как и в начале пути, несмотря на дождь, не прекращавшийся ни на минуту.

И под ливнем, прежде чем опустить гроб в могилу, над которой вскоре встанет памятник, сооруженный благодаря подписке, было произнесено несколько речей. Некий синьор Ориоли выразил сожаление от имени итальянцев, Паэр — соболезнование от всех музыкантов и артистов, доктор Форнари, молодой сицилиец, проживавший в Париже, взволнованно обратился к покойному с последним приветом от родной земли: «Прощай, Беллини, — со слезами в голосе произнес он, — пока будут звучать по всему свету твои нежные и трогательные мелодии, в память о тебе будут воздвигаться алтари, и музыка твоя будет неизменно вызывать слезы. Ты останешься жить в «Пирате» и «Пуританах» и особенно в возвышенной «Норме», отражающей красоту твоей чистой души. Прощай, дорогой Беллини, прими эту искреннюю дань скорби и горя от сицилийской молодежи, чью волю я выполняю здесь, и в эту минуту, когда земля навеки укроет тебя, я обращаюсь к тебе со словами, которые ты сам положил на нежнейшую музыку и которые могу лишь повторить, оплакивая тебя: «Мир твоей прекрасной душе, мир твоей прекрасной душе!»

Гроб медленно опустили в могилу. Со слезами на глазах Керубини бросил первую горсть омытой дождем земли. То же самое проделали и остальные. Потом могилу стали зарывать лопатами, пока гроб не скрылся из виду.

Только тогда Россини сдвинулся с места. Он чувствовал себя «полумертвым». Пока произносились речи, он стоял под дождем с непокрытой головой, в слякоти, с промокшими ногами, но даже ни на минуту не мог расстаться со своим «дорогим мальчиком». Он хотел выслушать «до последнего слова все, что будет сказано у гроба Беллини». Возвратившись домой, он лег в постель и подумал, что ему осталось сделать еще одну важную вещь: самому, лично сообщить Сантоканале о том, что было на похоронах. 3 октября 1835 года он написал ему:

«С горестным удовлетворением могу сказать вам, что похороны покойного друга прошли в атмосфере всеобщей любви, необыкновенного внимания со стороны всех артистов и с пышностью, достойной короля, — писал Россини, — двести певцов исполняли заупокойную мессу, лучшие артисты столицы соревновались за право петь в хоре. После службы мы отправились на кладбище (где впредь до новых распоряжений будет покоиться прах бедного Беллини), военный оркестр в составе ста двадцати музыкантов сопровождал шествие. Каждые десять минут раздавался удар тамтама, и, уверяю вас, вид людской толпы, горе, отображавшееся буквально на всех лицах, были непередаваемы. Трудно выразить словами, насколько велико сочувствие, которое вызвал здесь наш бедный друг. Я лежу полумертвый в постели, ибо, не скрою, хотел присутствовать на церемонии, пока не отзвучит последнее слово на могиле Беллини. Погода была отвратительная, весь день лил непрерывный дождь, никого однако не обескураживший, и даже меня (хотя мне тогда нездоровилось уже несколько дней). Пребывание в течение трех часов в грязи под проливным дождем ухудшило мое и без того плохое состояние. Полечусь и через несколько дней полностью поправлюсь. Посылаю вам речь Паэра, которая помещена в «Монитер Юниверсель», посылаю также речь Форнари, молодого сицилийского врача, нашего друга, проявившего в этих обстоятельствах много сердечности и рвения. Вторая речь напечатана в «Тан». Посылаю вам только эти две потому, что не стоит заставлять вас тратиться на почтовые расходы за вещи, которые, как я полагаю, вы получите несколько позже. Речь профессора Ориоли произвела большое впечатление, стихи Пачини также поправились. Этот в общем неплохой, но все же посредственный сонет можно было и не декламировать, но я уступил желанию поэта почтить им память Беллини. Короче говоря, все прошло божественно, и я, все еще в слезах, испытал радость от того, что отдал моему бедному другу последний долг. Подписка на памятник увеличивается, и, я надеюсь, мы вскоре сможем доложить вам о том, что расходы по похоронам (и немалые) покрыты. Я имел в виду открыть подписку во всех крупных городах Италии, но не зная окончательно, где будет покоиться тело Беллини, не осмелился на это, так как боялся неудачи. А поскольку у нас еще есть время, сообщите мне ваше мнение по поводу сказанного, и я поступлю согласно вашим указаниям…»