Беллини - [132]

В наши дни, когда медицинская наука с помощью многочисленных лекарств способна в несколько дней снять самые опасные проявления гастрита, никто не может без улыбки читать о том, что прежде эту болезнь лечили слабительным. Однако это было так. Лечение в те времена носило эмпирический характер, и слабительное назначали в любом случае, так же, как пиявки и кровопускание. И нет ничего необычного в том, что Беллини — в руках Монталлегри — лечился теми же, всеми признанными способами.

Действительно благотворный кризис, предвиденный врачом, обозначился днем 21 сентября. Доктор Монталлегри облегченно вздохнул и наконец после двенадцати дней серьезных опасений написал своему адресату: «Надеюсь, завтра смогу сообщить, что Беллини вне опасности».

Дни с 14 по 22 сентября проходили в непрестанном чередовании надежд и тревог, в полной неизвестности для окружающих. Посетители, и прежние и новые, сменяли друг друга у виллы в Пюто в надежде увидеть Беллини, но садовник, выполняя приказ, никому не открывал. Из-за прутьев ограды он неизменно отвечал всем, что месье Беллини не может никого принять. Эта шутка, однако, чересчур затянулась: больше мириться с нею было нельзя.

Недовольство друзей музыканта усиливалось. Вечером 22 сентября они собрались в доме Лаблаша и решили разобраться во всей этой истории, даже если потребуется вмешательство королевского прокурора. Но что помешало им обратиться к властям с прошением, составленным по всей форме, нам неизвестно.

Возможно, сообщение об улучшении здоровья Беллини дошло и до них, поэтому они отказались от своих планов. Даже Россини, узнавший о болезни Беллини и жуткой изоляции, в которой тот находится в Пюто, и специально приехавший со своей виллы, чтобы самому разобраться в этом деле, теперь, успокоившись, вернулся домой.

Утро 23 сентября принесло друзьям Беллини некоторое облегчение: днем ожидали обещанного Монталлегри сообщения, что Беллини вне опасности. Однако, приехав утром 23-го в Пюто, Монталлегри понял, что надежды рухнули окончательно. Не было ни кризиса, ни обильного потения. Больной всю ночь провел в сильном возбуждении. Шел тринадцатый день болезни, и врач нашел все это настолько тревожным, что решил побыть с больным целые сутки, чтобы наблюдать за ним и проследить, как начнется четырнадцатый день. Ничего определенного заранее он сказать не мог.

И врач остался в Пюто у постели Беллини, удерживаемый совсем тоненькой ниточкой надежды. Музыкант, хоть и сильно ослабевший, все утро провел спокойно, сохраняя ясность сознания, а после полудня начал бредить, потом внезапно вскочил с кровати и с неожиданной силой, которую придавала ему высокая температура, бросился к двери.

Врач, испугавшись такого неблагоразумия, попросил его вернуться в постель, но Беллини, указывая на дверь, закричал: «Разве вы не видите, что приехала вся моя семья? Вот мой отец, вот моя мать…» И стал называть всех родственников по именам.

Доктор Монталлегри понял, что это начало конца, и немедленно забил тревогу. Он послал записку аптекарю Бонневиа, лавка которого помещалась на той же улице Фавар, где находился Итальянский театр, и на ломаном, но понятном французском языке попросил передать эту самую записку некоему месье Бьянки, служащему театра, чтобы тот сообщил Северини о «скорой кончине несчастного Беллини». Бьянки и Северини было достаточно всего двух строк, написанных в этой записке по-итальянски: «Наш погибает! Начались судороги, он при смерти».

Записка, набросанная на такой же бумаге, на какой обычно писал Беллини, была передана какому-то слуге для доставки по назначению, а врач остался возле больного, который после вспышки безумия вернулся в постель и лежал недвижно. Потом началась агония.

После полудня небо заволокли черные тучи, и сильный ветер гнал их в сторону Парижа. Раздались глухие раскаты грома, засверкали молнии. Вскоре поднялся чудовищный ураган. В пять часов дня он достиг максимальной силы.

И в этот же момент скончался Беллини.

Раздался стук у ограды виллы Леви. Стучал барон д’Акуино. Он уже приходил сюда утром, но садовник, как всегда, не впустил его. Теперь же на его стук никто не вышел. Он толкнул дверь, та открылась. Д’Акуино привязал лошадь к кольцу у веранды, вошел в дом, показавшийся ему совершенно заброшенным, прошелся по второму этажу, заглянув во все двери, никого не было, никто не отвечал. Он поднялся на третий этаж и направился в комнату Беллини, постучал, вошел.

Беллини лежал, вытянувшись, в постели. Казалось, он спит. Д’Акуино взял его руку. Она была ледяной. Д’Акуино не мог поверить в эту ужасную правду. Вдруг открылась дверь, и в комнату вошел садовник. Он сказал, что синьор Беллини скончался в 5 часов дня. Врач и супруги Леви уехали в Париж, а ему пришлось «выйти, чтобы позвать кого-нибудь и раздобыть свечи…».

Сраженный горем д’Акуино покинул дом, отвязал лошадь и, обезумевший, потерянный, поскакал в Париж. Одно за другим проносились мимо предместья столицы, мелькнули Елисейские поля, Триумфальная арка, но глаза его словно ничего не видели. Ему нужен был друг, который мог бы понять его горе, мог бы поплакать вместе с ним. И он направился к Лаблашу. Там он может дать волю своим чувствам, выплакать горе, что переполняет его сердце. Из дома Лаблаша известие о смерти Беллини сразу же распространилось по всему Парижу.