Беллини - [113]

Спустя десять дней первый акт был завершен, включая финал, которым композитор остался доволен, как и распределением голосов в ансамблях («таких пылких и столь подвижных, что я от радости чуть не сошел с ума», — признается сам маэстро). Удовлетворен он и центральным Ларго с его широкой мелодией, какую поет безумная Эльвира, пытаясь найти среди гостей своего исчезнувшего жениха, чтобы повести его к алтарю; «Идем скорее в храм, Артур!»

«Ларго великолепно, — уточняет Беллини, — в том же ключе, как в «Сомнамбуле», но мелодия, которой оно начинается, еще красивее». И он настолько уверен в своей правоте, что едва ли не бросает вызов тому, кто был (или он так думал) его врагом: «Ладно, посмотрим, удастся ли посмеяться Россини!» И еще раз обещает, что вручит оперу на месяц раньше назначенного срока, несмотря на то, что очень мучается от необходимости «двигать вперед» Пеполи, которого постоянно нужно исправлять, так как он по-прежнему продолжает в стихах играть словами и придумывать всякие украшения, тормозящие действие.

Единственная новость в этот период (конечно, малоприятная), это падение курса испанских акций, в которые было вложено все состояние Беллини. Акции — из-за революционных событий, вспыхнувших в Испании, — страшно обесценились: на целых пятьдесят процентов.

«Знаешь, я рискую потерять около 15 тысяч франков, вложенных в испанские бумаги, — сообщает он Флоримо. — Но еще не все потеряно, еще есть надежды, тем более что сегодня акции немного поднялись…» Таков еще один горький опыт, который прибавился к другим. Нужно извлечь из него пользу: «Если на этот раз мне повезет, — клянется он, — больше не буду связываться с подобными сделками и с нациями еще более беспросветными, чем иной итальянский поэт».

У него не иссяк юмор даже в столь безнадежной ситуации, что доказывает бескорыстность музыканта. Он вовсе не был таким жадным дельцом, каким хотели бы его видеть некоторые недоброжелатели. «Не думай, что свалившаяся на меня беда слишком тревожит меня, — пишет он Флоримо. — Ты ведь знаешь, люблю ли я деньги». Деньги сами по себе его не прельщают, но, как мы уже убедились, он ценит их за то, что они могут обеспечить жизнь ему и, самое главное, его близким. Потеря сбережений могла огорчить, но не привела бы в отчаяние еще и потому, что главный его капитал остался в неприкосновенности. «Я молод, — заключает он, — здоров, и у меня есть руки, чтобы работать и построить свое будущее». Когда же испанские акции начнут опять подниматься и он сможет постепенно вернуть потерянные деньги, то будет, конечно, доволен, но не станет плясать от радости.

Письмо к Флоримо от 4 августа 1834 года среди других посланий, содержащих подробнейшие описания, настойчивые просьбы, горячие обсуждения условий возможных контрактов и переговоров, отличается тем, что содержит в себе как бы лирическое отступление, которое вклинивается в строгие страницы, рассказывающие о Ларго в только что закопченном финале первого акта.

Это отступление — воспоминание о прошлом, должно быть, возникшее от совпадения памятной даты, а может — просто от лунного света, проникающего сквозь окно: эпизод десятилетней давности, возникший в воображении уставшего от работы музыканта. Наверное, именно усталость вызвала эти минуты печали, а может, это был один из тех моментов, когда Беллини необходимо было с предельной полнотой выразить свои чувства — трудно сказать. Так или иначе, но, обсуждая с Флоримо свои контракты в Италии, очень скромные гонорары, какие получают композиторы, и слишком высокие — певцы, он закончил свои соображения угрозой вообще больше ничего не писать для итальянских театров. А потом вдруг он умолк.

Внезапно, словно взгляд его упал на календарь, он изменил тему разговора. «Этот вечер 4 августа напомнил мне другой вечер, тоже 4 августа…» И он вспоминает Неаполь, виа Толедо… Мимо проезжает коляска, в окошке мелькнуло знакомое лицо… И вот они с Флоримо бегут следом за коляской, пока та не подъезжает к театру Нуово. Флоримо недоволен таким ребячеством. Рассердившись на друга, он уходит, а Беллини следует за теми, кто вышел из коляски, в театр. Это Маддалена Фумароли и ее родители. И хотя с некоторых пор молодой композитор дал себе клятву не ступать ногой в дом сурового судьи, он не мог смириться с отказом и продолжал упрямо надоедать этой семье. На другой день Беллини пришлось выслушать гневную отповедь падре ректора, которому взбешенный судья доложил об оскорбительной смелости музыканта.

Спустя десять лет, вспомнив об этом эпизоде, знаменитый музыкант воскликнет: «О, милые и наивные надежды, время иллюзий, как быстро миновало ты!» Это был вздох сожаления о потерянных годах, который возник в сердце Беллини. Правда, теперь он не чувствует себя несчастным, напротив, он спокоен, потому что любовные страсти не волнуют его душу, и он может отдаться во власть своей оперы, это верно, однако… Он чувствует, что сердце его опустошено, и ему не хватает нежной и преданной любви милой подруги, ее светлой детской улыбки. И отсутствие романтических чувств создает ощущение, будто он не живет, но только существует.