Беллини - [112]

Бордезе вернулся в Париж с благоприятным ответом от Романи. Поэт передал письмо с согласием на предварительный разговор с музыкантом. В нем, конечно, было в тысячный раз повторено все, в чем он считал виновным Беллини: и в кровной обиде из-за вызова в миланскую полицию, и в задержке с постановкой «Беатриче» (Романи публично говорил, что композитор — единственный виновник в этом).

Но среди обвинений, возражений и заново вытащенных на свет сплетен уже через год Беллини прочел и такие слова: «Я никогда не переставал любить его, так как понимаю, что вина была не только его, что его подстрекали неразумные друзья, что его ввели в заблуждение люди, которым хотелось разлучить нас». Благородной душе Беллини достаточно было одного этого признания, чтобы перечеркнуть все остальное; и, не прибегая больше к посредничеству Бордезе, он послал письмо прямо поэту и сделал это быстро, не думая о том, компрометирует себя или пет.

Письмо датировано 29 мая. «С тех пор, как синьор Бордезе рассказал мне о разговоре с тобой в Милане, — начинает Беллини, сразу же переходя на дружеское «ты», как в прежние времена, — и после твоего письма, адресованного ему, которое было передано мне в открытом виде синьором Балоккини, я вижу, что чувства твои ко мне не угасли, как и мои к тебе. Поскольку синьор Бордезе находится в настоящий момент в Лондоне, я не смог удержать порыв своей души и, не думая о том, насколько это удобно с моей стороны, сам решил ответить тебе, чтобы в свою очередь излить свои упреки тебе, в ответ на твои мне».

Но мы уже знаем, как Беллини отвел душу: это была самозащита, разрушившая все обвинения — одно за другим — какие выставлял против него Романи в своей статье, опубликованной в «Гадзетта ди Венеция». Это было излияние, в котором больше печали, чем огорчения, больше кротости, чем гнева, больше нежности, чем злобы. Короче, это были слова, которые Беллини сказал бы — со слезами в голосе — самому Романи, если б мог встретиться с поэтом сразу после появления той «кровавой статьи», обрушившейся на него.

«Но опустим занавес над всем, что произошло. И если ты меня еще любишь, попробуем исправить, к нашему общему достоинству, содеянное зло и воспылаем снова друг к другу прежней любовью: чуть не угасшей, но все-таки не умершей, несмотря на наше изрядное недовольство друг другом, которое многих порадовало. Станем еще большими друзьями, чем были прежде, и будем достойны друг друга».

Между тем возникла одна небольшая деталь, так сказать, протокольного характера, которую нужно было согласовать: сообщать ли об их примирении, как громогласно было оповещено об их взаимных обвинениях, или достаточно простого заявления для прессы, в котором говорилось бы, что благодаря стараниям друзей Романи и Беллини вновь сблизились и начали сотрудничать. Оба считают непроизнесенными «все те обидные выражения, какие приписывались им в статьях по этому поводу и т. д. и т. д…». Такова была официальная формула, принятая во Франции, если противники хотели избежать дуэли.

Но «мы же не собираемся драться на дуэли, а хотим обняться, — заключает Беллини, — и соединиться в нежной дружбе, поэтому посоветуйся со своим сердцем, как я со своим, и прими мудрое решение». И, порекомендовав другу обратиться к своему сердцу, ибо оно безошибочный советчик в подобных случаях, музыкант заканчивает трогательное послание приветствием: «Прощай, мой дорогой Романи. Если не ответишь мне, это будет последний привет, который шлет тебе твой Беллини».

Ответ на это письмо заставил себя ждать четыре месяца, но Беллини, отправив его, почувствовал, что снял с души груз и отдался работе с воодушевлением, какое бывало у него в лучшие времена жизни, тем более что Пеполи понял, наконец, какие стихи нужны Беллини, и прислал дуэт, который вполне удовлетворил музыканта.

С первыми жаркими летними днями у Беллини вновь обострился гастрит (болезнь четырехлетней давности, от которой он не избавился, так как не соблюдал предписания врачей). И на этот раз он не обращал на него внимания, продолжал работать над оперой, написав к 14 июня четыре номера. Тогда же он вел оживленную переписку с Флоримо, Сантоканале, Лампери, Рикорди и Лапари и с новой антрепризой театра Сан-Карло, с которой еще с февраля продолжал бесконечные переговоры. Они будут тянуться целый год, и в свое время мы о них поговорим подробно.

14 июля первый акт оперы, состоящий из трех сцен, был почти закончен. Осталось сочинить только финал, который уже был обдуман. Беллини собирался написать всю оперу за «пятьдесят дней, во всяком случае сделаю все возможное для этого», — заверял он. У него было взято обязательство перед самим собой: закончить оперу как можно скорее. Это входило в план самозащиты. Он хотел показать, что сумел поработать так, как никто и представить себе не мог бы. И первым должен был оценить это Россини, именно он.

Великий маэстро в начале лета уехал из Парижа в Италию и собирался вернуться в сентябре. И все же Беллини, хоть и обязан был по контракту вручить оперу 30 октября, к приезду Россини непременно покажет ему уже законченную работу: «Вернувшись, Россини найдет готовую партитуру «Пуритан», — обещает он, — гораздо раньше того времени, когда я обязан вручить ее…» Пусть не волнуются Флоримо и Котро, которые не перестают напоминать ему о необходимости быть пунктуальным. Беллини во что бы то пи стало сдержит свое обещание (данное, однако, скорее самому себе, нежели друзьям).