Белая тень. Жестокое милосердие - [192]

Решения еще не было, хотя оно уже жило в Иване, близкое, достижимое, простое и вместе с тем пугающее.

Мозг еще отказывался принимать его. И в то же время Иван знал, что пропусти он такой случай — испепелит себя презрением. В самом деле, кто остановит его на передовой? Дорога пустынна, никого на ней сейчас не слышно. Проскочит позицию — немцы и не опомнятся. Правда, могут ударить свои. Но ведь это будет уже совсем близко от наших окопов. Да и он попытается отвести от себя огонь своих батарей. Вот сейчас выломает палку, привяжет белую тряпочку.

Но заведется ли танк? Справится ли он с ним? Управление там почти такое же, как у «тридцатьчетверки»…

И все-таки он колебался. Сидел недвижимо, а напротив него сидела на ветке чечетка, водила по сторонам бусинками глаз. Вольная птаха, она совсем не боялась человека. Ивану почему-то захотелось, чтобы она полетела, он легонько шевельнул рукой, и чечетка вспорхнула с ветки. Мысль Ивана заработала лихорадочно, и горячая дрожь снова била тело. Он вспомнил все последние дни блужданий, бегства, опасностей, вспомнил, как стреляли по нему, точно по бездомному псу, солдаты, и еще улюлюкали, и гоготали, и едкая злость подступила к горлу. Он подумал, что больше не сможет слоняться вот так.

Немцы гоготали, теперь они стояли в воде и терли друг другу спины.

Иван медленно пополз. Спустился в ложбину и, уже не прячась — знал, что тут его никто не увидит, — пошел к танку.

Хотя танк стоял в тени, броня была теплая, от одного прикосновения к ней по телу пробежали искры. Почувствовал, как чужда ему и враждебна эта громадина. И это чувство пробудило в нем другое — упрямую решимость. Твердо ступил на гусеницу.

Возле самой башни желтело масляное пятно. Наверное, при ремонте танка туда клали какие-то шестерни, а потом масло не вытерли. Это была первая опасность, ведь масло могло вспыхнуть от снарядов, которые будут рикошетировать от брони. Он отметил это мельком.

Забравшись в башню, еще мгновение поколебался — закрывать люк сразу или когда заведет мотор — и закрыл сразу. Тело его стало легким, чувства обострились. Ему показалось, он сам может взорваться.

Быстро опустился на сиденье водителя. Его охватил страх перед рычагами, ручками, приборами — а что, если не подчинятся? Задрожало колено, и он, торопясь сломать страх, выжал и отпустил педаль главного фрикциона; педаль шла туго, может, подумалось, это только кажется, ведь выжимает ее почти босой ногой. Его лагерная обувка давно развалилась, и он подобрал в деревне изношенные стеганки без калош, идти в них было легко, но они намокали от росы и за два дня разлезлись. Вторым движением опробовал рычаг кулисы, удостоверившись, что он в нейтралке, нажал кнопку батарей.

Дальше выполнял все операции, как на учебных занятиях, повторяя самому себе извечную мудрость всех инструкторов вождения: «Не спеши. Главное — последовательность, не спеши». Теперь все его внимание было направлено на управление танком, он забыл или почти забыл о немцах, о всех бедствиях и опасностях.

Эта секунда, этот миг пронзили сердце навылет; казалось, оно остановилось, и остановилась кровь, остановилась мысль. Это мгновение нависло над всей жизнью, оно было как нож, занесенный над тонкой, туго натянутой бечевкой. Заведется или не заведется? Упругий нажим левой рукой на кнопку стартера, правой ногой на педаль подачи горючего. Танк взревел, задрожал, вскинулся, как живое существо. Иван понял, что дал слишком много горючего, ослабил педаль («Они уже услышали, бегут»). Ручкой подачи горючего сразу же установил постоянные обороты, выжал педаль главного фрикциона, включил скорость. Танк снова взревел, рывком тронулся с места («Они уже на полдороге. Только бы не заглох»).

В обзорной щели качнулись сизые метелки тростника, поползли навстречу. Иван подал правый рычаг на себя, вывел танк на дорогу. Еще несколько тяжелых, удушливых секунд, и вот уже «пантера» идет на третьей скорости, зыбкая красная стрелка на щитке приборов глотает цифру за цифрой («Прут голяком. Черта лысого!..» — злорадно, торжествующе).

Танк шел ровно. Мелькали по сторонам кусты и деревья, бежала под стальное чрево серая лента дороги, машина легко ложилась на ее изгибы. Иван ощущал ее послушность, чувствовал свою ловкость, к нему враз вернулись уверенность и спокойствие. В уши ввинчивался резкий металлический гул — ехал без шлема, только теперь вспомнил, что все четыре шлема так и остались на броне, где их положили танкисты; что-то позвякивало в боевом отделении, и это звяканье жутко отзывалось в душе. Наверное, потому, что ощущал пустоту четырех остальных мест и немую холодность оружия, которым не мог воспользоваться. Только толща брони, только безошибочность, только непрекращающееся движение вперед («Они уже отстали, дуреют от страха»).

Пахло смазкой, глаза пощипывал едкий синеватый дымок, такой привычный и забытый. Иван вел «пантеру» по дороге, а по обе стороны бежали колеи, оставленные другими танками, бежали, как грозная неизвестность, как немая угроза. Сколько прошло танков? Рота? Батальон? Где они остановились? Что будет, если он на них налетит? Они расстреляют его, как учебную мишень. На мгновение, в полном несоответствии с обстановкой, припомнил свой первый бой, собственно, не бой, а боевой выезд, подход к фронту. То была величественная, грозная картина. Они шли в составе двух бригад по широкому-широкому полю, шли в одной линии, подняли пыль такую, что, пожалуй, чихалось аж там, на небе, чихалось и им, танкистам, и грудь полнила отвага и адская уверенность…